Мне очень захотелось увидеть ее. Больше недели не приходилось нам встречаться. А вспоминает ли она меня? Наверное, вспоминает. Ведь не скрывает она радости при встречах. Думая о ней, я нахожу столько слов, веду живую, долгую беседу, а встречусь — и сразу все слова растеряю. Как хочется сказать ей просто и прямо:
— Ты для меня самая, самая лучшая девушка на свете.
Я подъехал к своим повозкам. От Брашова мы уже километрах в шести. Слева от шоссе, где-то за горой, ударила батарея. Прошумели над головой снаряды. Перелет. Повозки помчались, грохоча. Ездовые нахлестывали лошадей. Я пришпорил своего конька.
Мы укрылись от обстрела за каменными стенами не то большого села, не то маленького города. Когда обстрел утих, я и Пылаев зашли в ближний дом попить. На стенах, под потолком, висят тарелки с разрисованными донышками — это для украшения; по середине стены — изображение богородицы с пышными, по пояс, волосами. И в этом доме нас никто не встретил. Обезлюдила жилища война.
Вскоре наши повозки снова катили по дороге.
Наступал полдень. Немилосердно палило солнце.
Приблизились к небольшой речке по названию Кикиш. За нею начинается Трансильвания — румынская область, отданная Гитлером Венгрии. Берег Кикиша — высокий, выгодный для обороны — венгры превратили в хорошо укрепленную оборонительную полосу. Железный мост, ведущий через речку, оказался взорванным.
К Кикишу противник нас не подпустил.
Полки развернулись в боевые порядки. Я получил приказ тянуть связь в полк Сазонова — в село, расположенное неподалеку от Кикиша.
Нас встретил Китов. Он показал двухэтажное здание: вверху разместился НП сазоновского полка, внизу — КП. Недалеко от этого дома, с чердака трехэтажного здания, комдив наблюдал за действием артиллерии. Нам пришлось натянуть туда отдельную линию.
Когда работа была закончена и солдаты занялись обедом и кормежкой лошадей, я зашел на КП полка. Там моим глазам представилась следующая картина.
Подполковник Сазонов, спустившийся сверху поесть, сидит за школьной партой. Перед ним развернута салфетка, на ней — белый домашний хлеб, сваренные вкрутую яйца, красные помидоры, курятина и фляжка.
Перед Сазоновым стоит его адъютант, молодой, щеголеватого вида лейтенант. Спокойным, невозмутимым голосом, одновременно закусывая, Сазонов пробирает его:
— Три дня я тебя не вижу, плетешься в обозе. Я на передовой, а ты все сзади. Зачем мне такой адъютант?
— Простите, больше не буду, — лепечет лейтенант.
— Э, нет, голубчик (эту манеру обращения Сазонов унаследовал от Ефремова), хватит, пойдешь в роту.
Сазонов берет телефонную трубку и вызывает командира батальона Оверчука.
— Я тебе посылаю разгильдяя одного. Он у меня адъютантом был. Ты покрепче жми на него. — Сазонов кладет трубку.
— Товарищ подполковник… — умоляюще произносит адъютант.
— Всё! — обрывает Сазонов. — Родине нужно честно служить. Шагом марш!
Следующим под разнос попадает повар, которого все, несмотря на его солидность, зовут почему-то Мишкой. Мишка — прославленный полковой кулинар, на обязанности которого — кормить командира полка и штабных офицеров. Мишка кое-когда хитрит: уходит готовить обеды в тыл, а если есть опасность — долго не возвращается. Мишке лет тридцать пять, он кругл, лыс. Стоит, опустив руки по швам широченных, не по росту брюк, и, помаргивая глазами, слушает Сазонова.
— Опять я весь день голодный был, — прожевав очередную порцию пищи, говорит Сазонов.
Мишка в знак согласия кивает: дескать, правда, но увы… Обстоятельства.
— А ты где-то в тылах болтаешься.
Мишка безмолвствует, только кивает.
— Ну, так пойдешь на исправление в батальон.
Мишка продолжает молчать. Он знает: подполковника даже на коленях не умолишь изменить раз принятое решение. Мишка стойко переносит справедливое возмездие. Впрочем, такое возмездие он переносит не впервые. Он знает, что после «исправления» его вернут на комендантскую кухню.
Отпущенный Сазоновым, Мишка, уходя, замечает меня. Сердце его, на прощанье, преисполнено доброты. Он приглашает:
— Кушать будете?
Иду за ним на кухню. Пока я ем, слышу, как Мишка поучает повара, которому «передает дела»:
— Корми хорошенько командиров, чтобы вовремя, значит, и повкусней. А то много ли они накомандуют? Да матчасть кухонную не растеряй мне, пока я уничтожаю отребье человечества.
Пришли разведчики, привели семь немцев, пойманных ими в лесу. Немцы бегут, они растеряли орудия, связь и даже командование, многие из них не знают, куда идти, прячутся где придется.
Явился полковой переводчик Каленовкер, стал допрашивать пленных. Я остался послушать.
Когда перед Каленовкером появлялся пленный, Каленовкер сразу становился строгим, напыщенным. Разговаривал с пленными раздраженно. Но их не обижал, доставал им еду и очень сердился, когда ему говорили:
— Мягок ты с пленными…
— У меня есть много оснований ненавидеть их: они повесили мою мать. Но пленный есть пленный.
Пленные стоят перед Каленовкером руки по швам, отвечают заученными фразами.
Один из разведчиков, доставая из кармана кисет, тоном старого знакомого спрашивает у крайнего к нему немца:
— Ну, как ваш фюрер себя чувствует?
— Вас? — переспрашивает немец, горя желанием вникнуть в смысл сказанного.
— Бесится, говорю, фюрер ваш, Гитлер? — как глухому кричит немцу разведчик.
— Гитлер капут! — немец заискивающе улыбается. Поскольку он услышал слово Гитлер, он уже знает, что к нему добавить.
Каленовкер вскипятился:
— Что вы мне мешаете собирать оперативные данные? Посторонние, удалитесь!
— Каленовкер, — полюбопытствовал я, — спросите, верят ли они теперь в победу Германии?
— Еще верят, ослы! — вздыхает с сожалением Каленовкер.
Перед речкой Кикиш мы простояли всю ночь. Прошел слух, что утром ее начнут форсировать с боем. Мы непрерывно проверяли готовность связи, но на рассвете позвонили с переднего края, сообщили, что противник бросил свои позиции без боя и ушел.
Ранним утром мы переезжали по мосту через Кикиш. Возле моста виднелись бетонные доты с бутафорскими домиками над ними. Вдоль берега тянулись ряды траншей, искусно спрятанных под заплетенными прутьями.
Мы въехали в первую венгерскую деревню. Она ничем, кроме вывесок, не отличалась от известных нам румынских деревень. Такие же каменные домики, крытые черепицей.
Жителей почти не видно. Редко-редко из-за калитки выглянет человек. Но возле некоторых домов женщины стоят с ведрами и, черпая из них кружками воду, предлагают солдатам напиться.
— Вы руманешти? — спрашивает Пылаев, соскочив с повозки. Женщины отрицательно качают головами.
— Мадьяр, ма-адь-яр, — старательно выговаривают они, указывают руками туда, куда едем мы, наперебой рассказывают:
— Герман, герман шок пушкат, шок танки, шок авион. Зольдат, офицер, — хабар, хабар. Не корош! — и смеются тому, что им удалось сказать по-русски.
Следующее село оказывается румынским. Румынам мы радуемся, как старым знакомым, наперебой кричим, показываем леи (денежное содержание начфин выдал румынскими деньгами):
— Ова[3] есте?
— Пыне[4] есте?
— Цуйка[5] есте?
— Нуй[6], нуй, нуй, — слышим в ответ, — герман, герман! — жители показывают, что немцы их обобрали.
Но солдатам не нужны ни «ова», ни «пыне», ни «цуйка» — они спрашивают так, интереса ради.
На деревенской улице, по обе стороны дороги, сидят румынские солдаты — у них привал. Это солдаты румынской добровольческой дивизии, сформированной на советской территории.
— Здорово, товарищи! — кричат они.
— Даешь Трансильванию! — отвечаем мы.
Миновав село, вся колонна останавливается в тени придорожных деревьев. От походной кухни доносится запах доваривающегося супа. Чернявый повар, татарин, важно расхаживает возле кухни, размахивая поварешкой.
