Перебегая, я видел, как загорелось Циганешти, загорелся лес на высотке за селом.

Все отчетливей и отчетливей в общем гуле слышались голоса наших пушек. Их снаряды неслись над нами, и это бодрило. Почти у самой траншеи я упал: совсем близко разорвался снаряд и что-то тяжелое ударило по ноге. Нет, меня не ранило. Головой на моем сапоге лежал полковой связист. Я освободил ногу и спрыгнул в траншею. Пылаев — за мной.

— Ну, как здесь? — спросил я у пожилого солдата, испачканного в глине и земле.

— Та ничего, терпим.

Я окинул солдата взглядом: вид мало воинственный, худой, среднего роста, лицо темное от загара. У пояса отвисли две сумки с гранатами, в жилистых руках автомат стволом вниз.

— Зачем так оружие держишь? В немца целься, не в землю.

— Це я так, пока з вами говорю, — заморгал глазами солдат и улыбнулся, обнажив желтые, прокуренные зубы. Было в этой улыбке что-то покровительственное.

Слегка нагнув голову, я пошел по траншее. Солдаты прижимались к стенкам, пропуская меня.

В траншее находились наскоро перебинтованные раненые, идти в санчасть они не хотели и держались бодро. И я, глядя на них, почувствовал себя увереннее.

— Потерь много, ротный? — спросил я у молодого лейтенанта, командира роты.

— Один убитый и три раненых, — почему-то шепотом ответил лейтенант и перебросил пистолет из правой руки в левую.

В траншею спрыгнули красные вспотевшие полковые радисты.

— Танки! — передал кто-то из них сдавленным голосом.

Все зашевелились, забеспокоились. Прибежал Каверзин, волоча за ствол противотанковое ружье. Сдвинув на ухо пилотку, он примостил ружье на бруствере и стал ждать, отдав команду приготовить гранаты.

Сперва показались один за другим стволы танковых орудий, потом башни. Немецкие танки как бы нерешительно остановились. Стволы поворачивались влево, вправо. Один за другим они выбрасывали пламя.

— Передай! — крикнул Каверзин радистам. — На нас идут до двух десятков коробочек, пехоты пока не видно. Просим огня на триста вперед. Второй.

— Готово, — сказал радист, — принимаю ответ. Сазонов говорит: будут работать «катюши», ждите птичек.

Немецкие танки продолжали вести огонь, медленно маневрировали.

— А, проклятые! — услышал я возле себя. Обернулся и увидел того пожилого солдата, которого встретил, когда спрыгнул в траншею.

— А, и ты здесь! — сказал я. — Как фамилия?

— Роман Смищук.

Он хозяйственно разложил гранаты на бровке окопа, посмотрел в сторону маневрирующих вражеских танков:

— Шлы бы, чи ушлы бы.

Через несколько минут над нами натужно взвыла снаряды «катюш» и танки закрыло разрывами.

— Отлично! — восхищенно крикнул Каверзин, привстав на носки.

Проскрежетали многоствольные немецкие минометы. Завывая, высоко промчались их мины.

Танки повернули на нас, за ними торопливо бежали зеленые фигурки. «Мессеры», стремительно вырвавшись из-за горизонта, начали выбрасывать на наши траншеи кассеты с гранатами.

Шквал вражеского огня переместился ближе к нашим траншеям, прижал солдат к земле. Я все же выглянул. Немецкие танки спускались уже в нейтральную полосу. Укрываясь за ними, спешила пехота.

— Приготовиться к отражению атаки, — приказал Каверзин. Команда пошла по цепи. Каверзин прижался к противотанковому ружью.

— Посмотрим! — крикнул он. — Посмотрим!

Танки открыли огонь по нашей траншее. Слышен скрежет гусениц, гул моторов. Бьют наши пушки. Вспыхивает один вражеский танк, второй. Черный смрад ползет к небу.

— Так их, так! — кричит Каверзин. Ствол его ружья дымится. Из подбитого им танка выскакивают немецкие танкисты. Но другой «тигр» продолжает двигаться на нашу траншею. Еще миг — и он подомнет под себя тех, кто в ней. Вот он развернулся боком, чтобы проутюжить траншею вдоль бруствера. Гусеницы его, как лемеха, отворачивали пласты жирной земли. Смищук метнул под брюхо танку связку гранат. Машина остановилась. В ней кляцнуло что-то, она повернулась, заполняя воздух зловонным перегаром.

— Горит! — прокричал Смищук и перебежал по траншее навстречу следующему танку. Он бросал гранаты, метал бутылки с горючей смесью. Вот вспыхнул еще один танк, затем другой, третий. И вдруг на минуту наступила тишина. Смищук вернулся к нам, опустился на корточки. Его била нервная дрожь. Но вот позади нас снова проревели «катюши». Немецкие пехотинцы, наступавшие вслед за танками, заметались меж разрывов. «Тигры» и самоходки, еще не дошедшие до траншеи, повернули обратно и скрылись в дыму.

Курилось поле. Наступали сумерки.

На передовой было удивительно тихо. Полковые связисты восстановили проводную связь. Каверзин по телефону разговаривал с командиром полка, просил наградить Смищука.

— Представим на Героя, — пообещал подполковник.

К восьми часам утра по телефону Перфильев передал нам сводку Совинформбюро: немецко-румынские атаки в районе Ясс и севернее отбиты с большими потерями для противника.

Были и другие важные новости: союзники высадились на побережье Северной Франции. В операции участвовало до одиннадцати тысяч судов.

— Наконец-то выкарабкались, — сказал по этому поводу Каверзин.

В траншею спустился полковой переводчик Каленовкер. Он высунул за бруствер рупор и, приставив его ко рту, обратился к солдатам противника на немецком и румынском языках:

— Теперь вы зажаты меж двух огней. Второй фронт открылся. Самое благоразумное для вас — капитулировать. Идите, сдавайтесь нам. Мы не будем стрелять. Поднимите белые флаги!..

На бровке окопа разорвалась мина. И вслед за этим зазвучал голос немецкой радиолы:

И долго еще слышалась эта песенка. Немцы делали вид, что им весело.

Мне передали приказание явиться к Китову, который стал теперь начальником связи дивизии. Взяв с собой Пылаева, я пришел в заросшую кустарником лощину, где размещался штаб дивизии.

По всему чувствовалось, что наступило затишье. Дивизионные связисты не спеша натягивали провода, подвешивали их на деревья.

День подходил к концу. Красное огромное солнце нижним краем уходило за кусты, переливались вокруг него по небу, гасли розоватые блики.

Я решил зайти на дивизионный узел связи, хотя пару часов назад запретил себе это, узнав, что там сейчас Нина. А встреч с ней я избегал, не отдавая себе отчета почему.

Коммутатор стоял в маленьком блиндаже. Я постучал в дверь.

— Войдите! — послышался знакомый голос.

Я вошел и увидел за коммутатором Нину. Сразу заметил, что она бледна и глаза заплаканы:

— Папа опять ранен, — сказала она.

За время моего отсутствия Нина похудела; худоба ей шла. Отросшие волосы она заплела в косы. На груди блестела новенькая медаль «За боевые заслуги».

В этот раз, скрывай не скрывай даже от самого себя, я уже твердо знал, что эта девушка мне дорога… Но я, боясь как бы она не догадалась об этом, скомкал разговор с нею и вышел. Не до меня ей сейчас…

Ища Китова, я зашел в расположение дивизионной роты связи. Там шли занятия. Радисты за дощатым длиннущим столом, стоящим на прогалине меж кустов, возились около рации, несколько солдат работали на ключах — «давили клопов». Над столом раскачивался острый штырь стальной антенны, телефонисты перематывали кабель, ремонтировали его. Верещали оси катушек и барабаны станков для смотки и размотки провода.

Все это напомнило мне такие далекие теперь дни, когда я еще служил на Дальнем Востоке и мечтал поскорее попасть на фронт.

Наконец я нашел землянку Китова. Он сидел в нательной рубашке у столика, освещенного маленьким оконцем. Перед ним была разложена схема связи с красными стрелками, направленными в сторону противника, синими — в нашу. На схеме аккуратненькие треугольники с молниями — радиостанции, прямоугольники с точечками в середине — коммутаторы, флажки и флаги КП и НП частей и соседей слева и справа.