Позже начальник связи полка приказал мне вместе с командой прибыть на северную окраину Медвина.

Миронычев поймал двух беспризорных лошадок, раздобыл захудалую таратайку, загрузил ее имуществом связи, провизией, и все это сверху прикрыл лохматым трофейным одеялом.

Когда повозка была готова, он браво доложил мне:

— Все в порядке, можем выезжать.

— А где мой гнедой конь? — спросил я, выйдя из хаты.

— Не знаю, — Миронычев растерянно посмотрел кругом, поджимая тонкие губы.

— Да понимаешь ты, что Галошин съест меня за это?

— Седло-то я снял, а коня привязал к вербе, его, видать, увели. Но я сейчас другого поймаю. — И он убежал.

Через полчаса сияющий Миронычев вернулся верхом на пегой лошади, с черненькой челочкой на белом лбу. Этот конь казался получше Гнедка. Я успокоился.

Лошади поминутно останавливались. Они с трудом везли повозку.

Пегонький конек оказался с норовом. Он брыкал задними ногами, старался сбросить меня. Очевидно, хозяева этого конька молились за тех, кто увел его.

Я слез с пегого и, привязав его к повозке, пошел пешком. Миронычев правил таратайкой.

В степи нам встречались блуждающие кони. Они копытами разгребали снег, ища корма. Одна из лошадей, белая, гигантская, казалась призрачной в наступающих сумерках. Когда мы поравнялись с ней, она жалобно заржала, прыгнула несколько раз за подводой, неся на весу окровавленную ногу.

А дальше стоял огромный куцехвостый немецкий мерин, мохноногий, с выбитым глазом. Я подошел к нему. Конь взглянул настороженным глазом, на ресницах его сверкала льдинка.

— Плакал, брат? Достается и вам. — Потрепал я холку мерина.

Конь вдруг зло ощерил зубы. Я отскочил:

— Подлец ты! Весь в своих хозяев.

Роту связи мы нашли за Медвиным в поселке. У конюшни около двух огромных коняг возился Рязанов.

— С обновкой тебя! — поздравил я.

— И всех нас, — буркнул ездовой.

— В чем дело? — изумился я.

— Опять в батальон идем…

— Почему в батальон?

— А это у капитана узнаете… Он в этой хате, — недовольно проговорил Рязанов.

С крыльца хаты спустился Галошин. Маленькое морщинистое лицо его дышало презрением.

— Явился?

— Прибыл.

— А где мой Гнедко?

— Мы эту животину обменяли… Другого привели, — ответил я.

— Какого другого?

— Легонького, с челкой.

— На черта мне пегонький? Мне Гнедка подай!

— Сдох ваш Гнедко. Околел, — слукавил я.

— Как сдох? Кадровый конь, с Северо-Западного… Ни связи, ни самого, ни лошади. Да что это такое? Не нужен ты мне!

— Так бы и сказал сразу! — бросил я и пошел в хату.

Там сидел капитан Китов и играл на трофейном аккордеоне.

— Там-там-дарам! — подпевал он себе в темпе марша, пристукивая ногой и пожимая плечами.

Он не сказал мне в упрек ни одного слова. Торжество чувствовалось во всей его фигуре. Казалось, весь его вид говорил: «Я прав, как всегда. Смекалкой ты не богат. Эх, люди, люди, как работать с вами!»

Но я все сделал, что было в моих силах, и поэтому твердым голосом, четко, по-уставному, доложил:

— Товарищ капитан, задание выполнено.

— Задание выполнено, а связи нет!.. Ну ладно, — покровительственно проговорил Китов. — Давай садись. Может, подстричься хочешь? Ваня, приведи его в божеский вид, — весело кивнул он в сторону находившегося в хате санинструктора.

Я провел рукой по обросшей голове и согласился.

— Стриги.

— Извольте «полубокс»? — вежливо осведомился наш доморощенный цирюльник.

— Нет, «под польку».

— Внимание, — приподнял руку Китов, — сейчас я вам, для увеселения, исполню штраусовскую рапсодию.

— Давно вы научились, товарищ капитан? — полюбопытствовал я.

— С того времени, как вы соизволили отбыть на порыв линии, — отчеканил Китов.

Когда стрижка закончилась, Китов подозвал меня и сказал:

— Должен сообщить вам: вы вместе с командой уходите в батальон Оверчука.

Я искренне обрадовался возможности освободиться от докучной опеки Китова.

Назавтра мой взвод был передан Оверчуку.

Я застал Оверчука за картой. Комбат склонил над ней русую вихрастую голову. Желваки играли на его широких скулах. Каждый раз, встречаясь с Оверчуком, я открывал в нем какие-то новые черты характера. Вот и сейчас я смотрел на Оверчука, узнавал его и не узнавал.

Нос у него перебит, и шрам придает лицу довольно свирепый вид. Комбату двадцать два года, он весь изранен, носит на левой стороне груди лестницу красных и золотых полосок.

Вытянув руки по швам, я доложил, что прибыл в его распоряжение.

— Комплектуй взвод. Можешь в ротах подобрать… человека три, — сказал Оверчук.

— Маловато, — возразил я.

— Ишь ты? Маловато! — сурово улыбнулся комбат. — Ну, возьми чуть побольше… между нами… Возьми. — Оверчук нахмурил брови: — Обучайте, и чтоб в бою связь была.

Выйдя от Оверчука, я разыскал Рязанова. Тот сидел у телеги, на бревнышке, болтая хворостинкой в ручейке, который воровато пробивался из-под снега. Стояли уже последние дни февраля, резко потеплело, на небе не было почти ни облачка.

Щурясь от яркого света, солдат спросил:

— Ну как у нас со штатом?

— Связистов надо, Рязаныч, подбирать.

— Ну, я связист… а ездового другого можно.

— Нет. Ездового труднее найти.

— Найдем связиста. Эх, Сорокоумов бы пришел! Опять ранило его. Это уж, считай, в пятый раз.

— Да, тяжелые бои были…

— Куда уж тяжелей…

— А знаешь, сколько немцев побили? Пятьдесят шесть тысяч!

— Здорово…

Закурили, помолчали.

— Имущества, Рязаныч, маловато у нас.

— Маловато. Значит, имеем бухту кабеля на полтора километра, еще, значит, четыре фоника, да два индукторных немецких, — это я подобрал, — и еще три катушки, да четыре заземления. Вот повозку надо заменить. Ну, трех коней — на случай грязи… Пара-то не тянет. А меринок сивый — ничего. И чалый тоже. Кобылка рыжая, вроде на сносях.

— На сносях?

— Я ж говорю — вроде. Эвон, расперло всю.

— Хорошо, посмотрим лошадок твоих.

Рязанов затянулся, закашлялся. Его обветренное красное лицо побагровело еще больше.

— Никудышный табак германский… Один дым… Кашель только с него. Нет ли у вас, товарищ лейтенант, чего-нибудь покрепше?

— Сигары куришь? На вот трофейную.

— Можно и сигары… Экая толстая, — дивился он, — поди на два раза хватит. — Разломил. Рассыпалась. — Вот окаянная, — спрятал в карман. — Разрешите еще. Там у нас на повозке целый мешок табаку, а таких нет.

Приедет, ужотко, Пылаев, он ковать лошадей повел — угощу. — Курил, похваливал:

— Хороша, забористая.

Рязанов рассказывал о себе:

— Я, товарищ лейтенант, в Москве был… В полку связи учился, а как же? Шестовку строил. А на фронте в ездовые определили. Люблю лошадок. В этом батальоне год как.

Посидев с Рязановым, я вышел за ворота. Прислонился к забору и, сдвинув на ухо вымененную у командира хозвзвода кубанку, раскуривал сигару.

Деревенские женщины подходили к колодцу. Катауровцы — так называли располагавшихся рядом с нами артиллеристов по имени давно уже погибшего командира дивизиона Катаурова — доставали им воду и уже называли их Олями, Манями, Катями.

Вверху ползли жидкие облака. Дорога бурела. Цокали о выступавший из-под снега булыжник подковы лошадей — это конники штаба дивизии гарцевали на глянцевитых рысаках. Краснощекий наездник делал стойку на буланом коне, перемахивал через плетень, на скаку хватал с земли шапку.

— Вы с гастролями подальше отселя, — выступил рыжеусый катауровец, — а то разверну пушку и как дуну-у!..

И улица, и люди на ней, и разговоры солдат — все это не говорило о недавно минувших боях… Только далекие-далекие разрывы, смягченные расстоянием и эхом, своими «уу-х!» напоминали о прошлом и настоящем.

Хотелось с жадностью использовать эти часы, когда можно походить во весь рост, не опасаясь пули.