Присев на краешек кровати, Амелия попыталась восстановить в памяти события сегодняшнего дня. Она отчетливо помнила, как натянула купальник, надела сверху пляжный халат и застегнула на руке часы. Потом они с детьми отправились на пляж, и… Кажется, она все-таки обронила часы на берегу…

Поднявшись, Амелия потихоньку заглянула в детскую спальню и, убедившись, что оба мальчугана крепко спят, вернулась в кухню. Отыскав в ящике буфета электрический фонарик, она проверила заряд батареек и бесшумно вышла из дома.

Дощатая дорожка, которая вела от дома к пляжу, была не слишком широкой — фута два или около того. Старые доски давно рассохлись и потрескались, и Амелия не разрешала детям бегать по дорожке босиком, чтобы те не занозили или не прищемили ноги. Сама она, однако, не боялась ходить по старым доскам без обуви — Амелия отдыхала в коттедже уже много лет и успела выучить каждую щелочку, каждый сучок. Кроме того, за эти годы ее подошвы успели в достаточной степени затвердеть, чтобы она могла не бояться мелких заноз. Пожалуй, теперь ее мог бы серьезно поранить только вылезший из старых планок гвоздь.

В свете фонарика замаячили пучки меч-травы на вершинах дюн. Ее стебли негромко шуршали, склоняясь под порывами ветра, и Амелия невольно подумала о том, как хорошо знаком ей этот звук. Она помнила его еще с тех пор, когда отец, сидя на веранде на качелях, предупреждал ее беречься медуз. И даже еще раньше: с тех пор, когда мать, что-то мурлыча себе под нос, чистила свежие персики для фруктового пирога. И сегодня трава все так же шелестела, и все так же над морем взошла луна. Правда, даже если бы ночное светило успело подняться достаточно высоко, толку от него было бы мало. Сегодня луна напоминала тоненький серпик, почти не дававший света; ее отец, бывало, называл такую луну «обрезком божественного ногтя».

Сама того не заметив, Амелия поддалась ностальгии по давно прошедшим временам, которая оказалась намного сильнее, чем ласковый ночной прибой. Морские волны негромко шипели, накатываясь на берег, и, отступая, оставляли на мокром песке белые разводы, которые в пляшущем свете фонарика напоминали тонкое, как паутина, кружево. Белели в темноте торчащие из песка острые обломки раковин. Стараясь не наступать на них, Амелия прошла вдоль са́мой линии прибоя, высматривая, не блеснет ли где-нибудь золотой браслет.

Но часов нигде не было. Амелия развернулась и двинулась в обратную сторону, ориентируясь на свет в окнах коттеджа. На этот раз она шла, держась несколько дальше от линии прибоя, где песок был почти сухим. Однако и там ее поиски не принесли результата. Наконец Амелия осознала тщетность своих усилий. Если она обронила часы здесь, их, должно быть, унесло в море приливом или так забросало песком, что найти их можно только с металлоискателем, которого у нее, конечно, не было. Несмотря на это, Амелия продолжила поиск на берегу в том месте, где днем стоял их зонтик от солнца. Она довольно скоро отыскала в песке углубление, оставшееся от центральной опоры, и, опустившись на колени, запустила руки в песок, но нашла только несколько некрупных камней.

В конце концов Амелия выпрямилась, рассеянно потирая правой рукой левое запястье, на котором обычно носила часы. Ну почему, почему она не потеряла что-нибудь другое?! Мать когда-то учила ее никогда не плакать из-за потерянных или сломанных вещей, как бы жалко их ни было и сколько бы они ни стоили, однако сейчас глаза Амелии защипало от подступивших слез. В конце концов, это были не просто часы — с ними у нее была связана живая память об отце. Даже если бы она купила новые, точно такие же, ей не стало бы легче. Часы, которые она потеряла, нельзя было заменить ничем, как нельзя было вернуть тех, кто умер.

С сожалением вздохнув, Амелия выпрямилась во весь рост и, повернувшись к океану, долго смотрела на воду и на луну. Она до сих пор скучала по матери. Но это была хорошо знакомая, почти привычная тупая боль, поскольку мама умерла уже очень давно. А вот рана, оставленная в ее сердце гибелью отца, все еще саднила.

Внезапно, как это нередко бывало, Амелия почувствовала себя очень одинокой.

Одинокой, но… не в одиночестве.

Охваченная совершенно необъяснимым страхом, она быстро обернулась. Отдыхающие — те, кто приезжал на остров на все лето — к Дню труда уже разъезжались по домам, поэтому выстроившиеся вдоль побережья коттеджи, включая дом ее соседа Берни, оставались темными и мрачными. Нигде не видно было ни огонька: поблизости не горел ни один костер, да и вдалеке в море она различила топовые огни только одной лодки или катера, который болтался на якоре довольно далеко от берега. Ветер тоже не доносил никаких звуков — ни музыки, ни смеха, вполне обычных для летнего сезона. И все же Амелия кожей чувствовала, что она не одна.

Это ощущение было настолько отчетливым, что у нее по спине пробежали мурашки. Хотя она и пыталась уверить себя, что во всем виноват дующий с моря холодный ветер. Подавив в себе иррациональное желание погасить фонарик, Амелия быстро зашагала по направлению к дощатой дорожке. Непроизвольно она все ускоряла шаг, и к тому моменту, когда перед ней появились ярко освещенные ступени крыльца, Амелия уже почти бежала. Тяжело дыша и поминутно вытирая покрытый испариной лоб, она ворвалась в дом и, захлопнув за собой дверь, задвинула тяжелый железный засов. Ее тревога была столь велика, что, не дав себе ни минуты передышки, Амелия обошла комнаты первого этажа, хотя и не могла объяснить себе, что или кого она рассчитывала там обнаружить. Впрочем, убедившись, что окна на первом этаже не просто закрыты, но и заперты, Амелия немного успокоилась и даже почувствовала легкое смущение от того, что так легко поддалась панике. Взяв себя в руки, она прошла на кухню и налила себе еще бокал вина. Держа его в руках, Амелия поднялась в детскую. Сыновья крепко спали, и она с облегчением выдохнула. Допив вино, Амелия пошла к себе и легла.

Но заснуть ей никак не удавалось. Только несколько часов спустя, когда снаружи раздался приглушенный рокот двигателя и она услышала, как Стеф почти бесшумно поднялась к себе в комнату, Амелия сумела наконец закрыть глаза и забыться тревожным сном.

— Тук-тук? Можно?.. — Прежде чем Амелия успела отозваться, дверь черного хода отворилась, и в щели показалась растрепанная седая шевелюра. — Кто-нибудь есть дома?!

— Берни!

— Дядя Берни!

Выскочив из-за стола, за которым они завтракали, Хантер и Грант бросились навстречу соседу. Обоих привлек огромный пластиковый пакет, который тот держал в руках.

— Что ты нам принес, дядя Берни? — наперебой кричали мальчики. — Скажи скорее — что?!

— Эй, молодые люди! Не забывайте о хороших манерах! — одернула их Амелия.

Берни рассмеялся.

— Ничего страшного, ничего страшного… Я действительно кое-что принес твоим ребятам. Только пусть сперва чемпионы доедят завтрак, тогда и получат!..

Амелия благодарно кивнула, а Хантер и его младший брат бросились обратно и стали торопливо запихивать за щеки овсянку на молоке.

— Выпьешь с нами кофе, Берни? — предложила Амелия.

— Спасибо, с удовольствием. Да сиди, я уж сам… Поди, не в первый раз, верно? — И он подошел к буфету, где на верхней полке хранилась его личная кружка с отбитой ручкой. У Берни были больные ноги; одну из бедренных костей ему даже заменили титановым стержнем, поэтому он всегда ходил немного враскоряку. Амелии показалось, что сейчас Берни прихрамывает даже больше обычного. Что ж, старость не радость, подумала она с сочувствием.

Берни налил себе кофе и подсел к столу.

— А я уж хотела на тебя обидеться, — сказала Амелия с улыбкой.

— Это еще за что? — удивился старик, дуя на свой горячий кофе.

— Подумала, что, пока я была в Саванне, ты уехал. — Зимой Берни жил где-то в Северном Мичигане.

— Не попрощавшись с тобой? Да ни за что!

— Вчера вечером у тебя было темно.