— В Абхазии теперь война? — говорит старик, явно сострадая прежней родине. — Почему мы тут сидим, у нас — мир, а там везде война?
Может быть, потому, что в ту или иную меру — в меру приближения к Богу — мы изнутри свободны, а «там» считают, что свою свободу можно только отнять у другого?
Все провожают нас до ворот и долго машут руками. А мы пересекаем устье долины Леджа, чтобы заглянуть еще в одну кафизму, очень похожую на прежнюю:
белый дом с одним монахом и церковью Рождества Богородицы. Только вокруг дома зеленеет молодой виноградник, и небольшой загон оглашается блеянием рыжих коз; бедуины приходят их доить, а молоко приносят по утрам к братской трапезе.
Скит святых Галактиона и Епистимии
Отец Адриан увидел нас раньше, чем мы его. Отворяется дверь в ограде, и старец, впустив нас в скит, благословляет Кириаки, приходившую раньше, потом Елену и меня. Кажется, он нас ждал и рад посещению. Он ведет вдоль стены и останавливается под фанерным навесом, дающим слабую тень. На грубо сколоченном табурете лежит выгоревший подрясник с воткнутой большой иглой, — отец Адриан штопал его перед нашим приходом: это его рабочая одежда, а всего их две. Из-под навеса на ближнем плане видны коричневые изломы ущелий и каменистая тропа к скиту; на дальнем плане, над вершинами и зубцами гор — пик Моисея, — не из каждого скита открывается такая высота и даль.
Обитель сокрыта за хребтом горы святой Епистимии, ограждена каменной стеной в два человеческих роста. По верхнему краю стены выставлены обломки камня наподобие крепостных зубцов — для красоты или для устрашения неприятеля; но главное ограждение и защита — вознесенный над входом железный крест.
Маленький, худенький, с изборожденным морщинами лбом и слабо развитым подбородком, в выгоревшем и заштопанном подряснике с кожаным поясом и выгоревшей плоской скуфье, старец идет перед нами в другой конец скита и как гостеприимный хозяин показывает свои владения. Вот водоем, который он вырубил в скале: тонкая струйка сочится из камня и наполняет каменную чашу. На зеркале воды плавают белые лепестки: этот куст розы он посадил сам. «А это мои сад…» — две круглые клумбы: землю пришлось носить ведрами из монастырского сада, около часа подъема по крутой тропе, высеченной в скалах. Еще благоухают мелкие лиловые цветы Элизы, вдоль стены приютился дымчатый иссоп, нежно розовеет шиповник.
Глаза отца Адриана смотрят вокруг с детской радостью. И правда, какой это избыток жизни для каменной мертвой пустыни — родник, два цветущих куста, птичка с глянцевым черным оперением и оранжевым глазком, спорхнувшая к воде, чтобы на мгновение в ней отразиться и припасть к своему отражению желтым клювом…
Старец говорит по-гречески, Кириаки для меня переводит. Ее карие глаза под соломенного цвета ресницами сохраняют обычное кроткое и печальное выражение, прямые волосы до плеч отливают на солнце золотым блеском, на непринимающей загара коже выступил легкий румянец. Каждое раннее утро мы вместе приходим в храм на литургию, а потом я вижу эту милую девушку с книгами Иоанна Мосха или аввы Дорофея. Есть в ней сокрытая болезнь, вызывающая головокружения и обмороки, но, возможно, и побуждающая искать исцеления и прибежища в церкви.
Та или иная болезнь — тела, души или духа — есть в каждом из нас, но не все ее сознают и не все ищут исцеления, чаще хотят забытья.
Елена, тоже гречанка возраста Кириаки — лет двадцати семи, черна, худа, одета в пестрые цыганские юбки одна поверх другой, в ушах и в проткнутой ноздре по золотому кольцу. Несколько дней назад она откуда-то прибыла одна с воспалением легких и высокой температурой, но без денег, долго сидела, привалившись к стене у канцелярии, пока по благословению Владыки ее не разместили в нашей гостинице на лечение. Кириаки подогревала козье молоко, из монастырского госпиталя приносили лекарства. Через пять дней Елена поднялась, выстирала и высушила на солнце юбки, выкурила на пороге самодельную сигарету и пошла с нами в скит. Как и всякая гречанка, она крещена в православие; но к церковной жизни непричастна. Муж ее бросил, и она странствует по свету, — чем кормится, на какие деньги ездит? Кириаки советует ей отдохнуть после болезни, погостить, например, в Фаранском монастыре, но Елена только усмехается и пожимает плечом.
В скиту есть крохотная церковь — четыре-пять квадратных метров, достаточная для одного монаха. Есть дом, чуть больших размеров, без окон, без имущества, только слошь увешанный внутри иконами и картинками к житиям святых. Отдыхая от жары, мы сидим на скамье за длинным столом, на нем керосиновая лампа, запотевший глиняный кувшин с водой и две миски с карамелями, предназначенные равно как для званных гостей, так и для маленьких бедуинов, не ленящихся совершать частые набеги. Монах наливает всем по кружке холодной воды и усаживается у торца стола, благожелательно поглядывая на нас.
Что, в сущности, изменилось здесь с III века? Разрушенная стена прежней ограды стоит чуть ниже; может быть, рос другой куст шиповника… Но так же возвышался вдали над складками гор пик Моисея, сочилась из скалы вода, жгло солнце, голубело безоблачное небо, и те же слова молитв безмолвно повторялись в настоенной на зное тишине. Конечно, не приходили в скиты туристы и паломницы, — можно сетовать, можно обличать сонмы людей, стекающихся к стенам монастырей со всех концов света, но это ничего не изменит. Может быть, здесь есть указание на смещение акцента иноческого служения к концу времен — в сторону более открытого и широкого свидетельства об ином мире?
Иногда я угадываю смысл разговора без перевода: отец Адриан рассказывает о девственнице Епистими и блуднице Марии Египетской и о том, какими путями обе они пришли к святости. Простодушно спрашивает, зачем у Елены в ноздре кольцо. Она смущается, краснеет, вдруг увидев себя его глазами, и в шутливое оправдания повторяет знакомое греческое слово «каллос» — красота, по-славянски «доброта». Отсюда «Филокаллия» — «Добротолюбие» — любовь к красоте, название известного сборника изречений святых отцов. Так широк диапазон этого понятия в миру, что стираются все пределы и грани, оно растекается до противоположных полюсов, эстетическое утрачивает связь с этическим, оболочка — с сущностью.
Отец Адриан достает с полки большую Библию, медленно листает ее, прочитывает по несколько строк и листает снова. Что он читает? Может быть, из пророка Исайи, обличающего весь избранный народ как блудницу:
В тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах и звездочки, и луночки,
серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосуды с духами, и привески волшебные,
перстни и кольца в носу,
верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки…
…И вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос плешь… вместо красоты клеймо.
Нет, это было бы жестоко, как бросить камень. Обличения ранят, а старцы врачуют любовью. Скорее, находит он тексты, раскрывающие истинное, высокое понимание слова, что-нибудь вроде:
Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его…
Или непосредственно относящиеся к женам слова из послания апостола Петра о нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. И все говорится с такой смиренной простотой… Конечно, Елена не изменится, выйдя из скита, но много и то, если увидит свое место в измерениях иного мира, как невольно видит себя каждый, вошедший в скит хоть раз в жизни. В какой-нибудь переломный момент это скажется на судьбе.
Наступает время вечерни, мы кое-как умещаемся в крохотной церкви, зажигаем свечи. И отец Адриан начинает сто третий псалом — великое славословие и благодарение за совершенство творения…
