Впервые дед приобщил своего внука к вдыханию запаха жжёной конопли, когда тому исполнилось двенадцать лет и когда на уртоне[134] случился чёрный мор. Тогда в день умирало по нескольку десятков человек… Умирали все без разбору - дети, женщины, старики, мужчины, и от голода, и от неведомой болезни; люди пухли, чернели и, будучи живыми, разваливались на куски… А потом напали чужие племена, здоровые и более сильные, мальчик с сотнями других попал в плен, много скитался, оказался в древлянских лесах, приобщился к вере в новых богов и, повзрослев, стал жрецом их… Древляне приняли его как кумирнеслужителя, потому что он знал то, чего не знали они. Свои дела он окутывал тайной и наводил страх на людей, к тому же был сильный и обладал могучей волей.

Когда был жив старый древлянский князь, у которого бабка происходила из племени угров, ему, Чернодлаву, служилось вольготно. Хуже стало при сыне его, порывистом, горячем. Молодой архонт никого не слушал и делал всё так, как того хотел сам… И несказанно обрадовался жрец его казни за поджог леса!…

А теперь что же?… Поход, война, и он должен идти тоже. Зачем?… А деваться некуда… И вот когда увидел, как относятся Аскольд и Дир к Мамуну и изучил его характер, древлянин и замыслил убить кого-нибудь из них руками киевского служителя Перуна. Для этого только нужно прибегнуть к знакомому с детства и не раз испытанному средству. А когда убийство случится, понятно, поход придётся отложить, а то и вовсе отменить…

Чернодлав своё тайное намерение хотел открыть Ратибору, но, зная о том, что уж если старейшина дал слово, то он обязательно его сдержит, раздумал. И стал действовать на свой страх и риск…

Чернодлав потихоньку откинул войлочный полог и увидел, что в пещеру проник синий свет зари. И тут он почувствовал, как, задев его локтём, дёрнулась правая рука Мамуна, - древлянин приподнялся, чтобы посмотреть на его лицо. Голова киевлянина шевельнулась, и он издал всхлип, как если бы действительно душа его, летавшая по небу, снова вошла в тело… Мамун тоже приподнялся, и два жреца уставились друг на друга.

- Что, уже утро близится? - спросил Мамун.

- Да… Власожельцы да Кола в зарю вошли… И вернулись наши души в наши тела… Как я и говорил. Видел сияние звёзд над вершиной горы страны Верхнего мира?

- Видел. Но где был ты?…

- Я летел, как и ты, на такой же предивной птице, но только сзади тебя. Также лицезрел золотые потоки вод, льющиеся с вершины Меру, и киевских архонтов. Но почему они снова были тобой недовольны, Мамун?…

- Да, теперь я вижу, что мы находились в стране Верхнего мира вместе… А архонты… Они оскорбляли меня за то, что я посмел тоже, как они, посетить сияющую небесную вершину… Но какой-то голос сказал мне, чтоб я не боялся их, потому что они сидели на крылатых конях, а я на быстролетающей птице… И тогда я погрозил им… ножом, который вдруг оказался у меня на поясе…

- Уж не этот ли?! - воскликнул Чернодлав, поднял с пола пещеры свой охотничий нож и протянул его Мамуну.

- Кажется, этот… Вроде он, да, он самый. - Мамун в каком-то безотчётном порыве затряс головой, и глаза его засверкали.

- Значит, там, на вершине горы, ты действительно слышал голос Хозяина страны Верхнего мира, который и вручил тебе орудие мести. Да свершится великое деяние!… Ты, Мамун, избранник его, значит, ему надобно, чтобы кто-то из архонтов, а может быть и оба они, прекратил своё земное существование. Понимаешь ли это?…

Мамун смотрел на нож расширенными глазами и дрожал как осиновый лист. Он что-то бормотал невнятное… И пришёл в себя только тогда, когда Чернодлав крепко стукнул его в плечо:

- Понимаешь ли это?…

- Да. Я должен выполнить волю Хозяина страны Верхнего мира.

- А иначе ты погибнешь сам… Боги не шутят! Тебе, жрецу, это известно в первую очередь.

- Да, я исполню.

- Дерзай Мамун, и ты станешь на этой земле большим человеком… Но запомни: когда свершишь месть, нож Хозяина страны Верхнего мира сразу же спрячь или выброси. Его никто не должен видеть! Никто!

На другой день вечером Мамун обошёл всех идолов, каждого потрогал руками и к каждому обратился со словами:

- Помогите исполнить небесную волю!

Лишь один Стрибог, как показалось жрецу, понимающе сверкнул красными глазами, сделанными из дорогих рубиновых камней.

Мамун поспешил к Перуну и, припав к его деревянным ногам, долго молился, так долго, что костровые стали недоумевающе переглядываться: такого молитвенного усердия у жреца они раньше не замечали.

Удивило их и то, что Мамун сам принёс в плетёном лукошке двух петухов - белого и чёрного, скрутил им головы и бросил убитых домашних птиц в огонь, потом сел и зверовато-жадным взглядом уставился в сторону теремного двора.

А там Дир устроил пир по случаю освобождения от казни своих четверых отроков. На нём присутствовали и древляне - Ратибор и воевода Умнай. Искали волхва Чернодлава, чтобы пригласить его на подворье к великим князьям, но не нашли… Это сильно обеспокоило старейшину племени.

- Ты не заметил, Умнай, странного поведения нашего жреца в последнее время?… - обратился он к воеводе, сидя с ним рядом за пиршественным столом.

- По-моему, странностями он отличался всегда… И пакостями тоже, - ответил Умнай, разрывая крепкими зубами оленину.

Кстати, этого мяса в тёмных, холодных подвалах, и не только у князей, но почти у каждого ремесленника и смерда, хранилось предостаточно. Так уж повелось у полян - перед боевыми походами выходить на лесные и степные ловы. Мясо убитых животных и птиц берегли и вынимали, чтобы взять с собой, когда сбирались на ратное дело.

Аскольд неделю назад приказал всем киевлянам устроить такую охоту…

- Поэтому меня и беспокоит поведение жреца: не задумал ли он снова какую-нибудь гадость, которая пойдёт во вред нашим отношениям с полянами?! - продолжал Ратибор.

- Вполне возможно… Чтобы отомстить нам за то, что мы не разрешили ему принести в жертву словенку… Да ты ещё и отчитал его сурово!

- Ладно, закончим этот разговор. Кажется, к нему начинают прислушиваться… Наполняй кубок и кричи здравицу великим князьям.

Здравицу подхватили и все присутствующие, а их было человек триста, не меньше, многие из которых - дружинники.

Нашлись, и такие, которые перепились и храпели под столом, правда, на них мало кто обращал внимания, разве что сами они, просыпаясь, давали о себе знать просьбой опохмелиться.

Из всей честной компании не пил один лишь Кузьма. Попробовал бы он сделать так в другой раз! Сразу же бы на него навалились дюжие молодцы, запрокинули голову и насильно бы влили в рот зелье. Дир не любил, когда кто-то из гостей оставался трезвым на пиру и просто попойках, и поощрял действия своих отроков. А то и сам порой помогал им, громко хохоча, видя, как смешно выпучивает глаза поверженный, стараясь мотнуть головой и сбросить с себя мучителей. Некоторым богатырям это удавалось; и тогда ему орали здравицу, а он, счастливый, махнув рукой на своё бывшее настроение, начинал осушать кубок за кубком…

Что так вести себя нельзя, великий князь понимал, об этом и брат ему говорил: нехорошо, мол, - но в такие минуты Дир зажигался пьяным весельем и хотел видеть своё окружение тоже весёлым и пьяным.

На этом пиру Кузьму не донимали: не пьёт, значит, душа не принимает… Посчитали, что после жуткого потрясения он волен делать так, как ему хочется.

Дир, на удивление, пил мало, всё поглядывал на Деларам и печалился. Дружинники понимали и его состояние.

Вскоре великому князю за столом находиться надоело, и он попросил Кузьму проводить его на улицу.

- Что-то душно, - сказал Дир, потихоньку встал, знаком руки остановил тех, кто хотел пойти с ним.

Кузьма пожал руку своей суженой, она на его жест откликнулась с радостью, улыбнулась ему, показывая ровные зубы, белые, как жемчуг.

Он тоже вылез из-за стола, и в дверях его будто кто толкнул в плечо. Сразу ударило в голову: «Меч… Надо взять меч…» Зашёл в гридницу, опоясался им и только тогда прошёл в сени, где его ожидал великий князь киевский.