- Как не помнить… Сопровождает хозяйку. А хозяин-тиун доставил Аристею в Херсонес и вернулся. Уехал со своими обормотами осеннюю дань с поселян взимать…
- Мы только что видели, Доброслав, как они эту дань взимают…
- Ладно, поехали… Бук! - позвал Доброслав пса. - Не проголодался ещё?
Бук посмотрел на хозяина умными глазами, сел на задние лапы и сглотнул слюну.
- Проголодался, значит… Сейчас отъедем от селения и поедим.
- Я бы тоже не прочь ухватить зубами кусок поросятины, Клуд.
Всхрапнули лошади, омуток на реке остался позади, и цветы луговые тоже… Сейчас они голыми стебельками стояли сиротливо, а весной кучно цвели и почему-то пахли мёдом…
«Доброслав, просила же тебя Настя полюбить её, а ты, дурачок, лишь удивился её словам… Думал, что полонила Мерцана, ай нет!…» И взыграла душа у молодого удальца: «Боги, что я печалуюсь?! Мы же едем в город, где сейчас она - одна с сыном… Постой-постой, так она - жена ти-и-у-на… А ты губы развесил. Ну и что?! Просила же любить… А может, это всего-навсего прихоть богатой бездельницы?…»
Ехали тихо, Доброслав думу-думал, потом выскочили на пригорок, поросший кизилом, и тут разложили свою нехитрую снедь.
После насыщения желудка хотел себе волю дать Доброслав и рассказать о своих чувствах, которые как ручейки весенние журчали, журчали, пробиваясь сквозь снег, и вот, блестя на солнце, зазвенели споро и побежали сливаться, но, глядя на беззаботно играющего с Буком Дубыню, не то чтобы раздумал, а со страхом вдруг вообразил: как мог это сделать?… Нет, он даже и матери с отцом, когда душа его встретит их в воздушной синеве, в раскатах грома и сиянии молний, ничего не скажет о своей любви к замужней жене, и к тому же христианке…
В густых зарослях кизила заночевали, а на рассвете, с пробуждением первых птах, когда Ярило ещё прятал под землёй свои золотоносные руки, тронулись на Херсонес. Дубыня попросил переплыть Альму подал её паромной переправы, подалее от родного селения…
- А может, заедем? Ещё раз навестишь свой дом. Потом вряд ли тебе придётся когда-нибудь здесь быть…
- Нет, не надо, Доброслав. Смиренно живут они, пусть и живут. А младшенькую сестричку увижу - сам помешаюсь. Вспоминаю её судьбу, и сердце разрывается, Клуд… Кровью исходит!
- Успокойся, брат… Вдарим галопом!
Вдарили. Встречный студёный ветер очень кстати пришёлся обоим: одному во утоление любовных страстей, другому душевных страданий.
Вознесясь на каменную кручу, с которой хорошо просматривался Херсонес, увидели дым, валивший из того места, где находились стекольные мастерские. Серый, густой, он переходил в аспидный, и ветер относил его к морю, к Песчаной бухте, в ту сторону, где стояли базилики; и сейчас колонны их, всегда ослепительно белые, как первый выпавший в горах снег, были окутаны этим дымом.
- Что это? - тревожно спросил Дубыня.
- Не видишь, горит…
- Смотри, вон и ещё. - Чернобородый показал туда, где располагался рынок со множеством купеческих лавок и с термами для заезжего люда.
- Поехали, скоро всё узнаем. - Клуд тронул коня.
Во входную калитку возле башни Зенона их не пропустили, хотя стражники знали Доброслава не только в лицо, но и по имени.
- Пускать в город сегодня не велено, - повторял их начальник, вислоусый, широкоскулый, и в железном панцире, а не в кожаном, как обычно.
Попробовали подкупить, не вышло.
- Приезжай завтра, Клуд, пропущу… Сегодня - не велено, у меня пройдёшь, на выходе из ворот на главную улицу не пустят.
- Скажи тогда, Хрисанф, отчего пожары в городе, что случилось?
- Чернь громит лавки агарян, а самих их избивает и вешает… Вся наша гарнизонная служба там, брошена на усмирение.
- Чем же они так, бедные агаряне, провинились?… - допытывался Доброслав, рискуя схлопотать по шее плашмя акинаком.
Но начальник стражников, получив серебряный милиариссий, оставался терпеливым.
- Ишь, пожалел… - грубо сказал он. - Почему же бедные? Они-то как раз богатые, потому что с нашего брата за свои товары дерут втридорога.
Явно говорил с чужих слов. При этом начальник выразительно посмотрел на тоболы, что были приторочены к сёдлам.
- Хрисанф, брось важничать, - напрямую заговорил с ним Клуд, - отойдём в сторонку, сядем вон в тех кустиках, пообедаем, мёд выпьем; мы с дороги - проголодались, да и ты, наверное, не откажешься…
- Нельзя, служба…
- Ты же начальник, Хрисанф, служба - она всё больше для простых велитов. А потом, что за служба - стоять у запертых дверей?…
- Но, но! - возвысил голос стражник. - Поговори тут!
- Ладно… А ну, Дубыня, развязывай тоболу. Идём, дружище Хрисанф. Идём.
Начальник сдался. Сели недалеко от пузатой башни Зенона, и вскоре Хрисанф ваял в руки баклагу.
- А вообще-то, Клуд, - заговорил он, - всё это началось с приходом в Прекрасную Гавань галеры из Константинополя, с которой объявили народу о разгроме сарацинами около Сицилии императорского флота и напомнили жителям Херсонеса о том, что они должны три дня оплакивать погибших в Ионическом море… Но охлос оплакивание растолковал по-своему: толпа тут же хлынула с пристани на рынок, и начался грабёж, избиение агарян, глумление над их жёнами и детьми, а к вечеру все агоры покрылись виселицами… Вешали уже не только агарян и их отпрысков, но и тех господ, кем простой люд был недоволен. Хотя охлос всегда чем-то и кем-то недоволен… Так ведь, Клуд?
- Может быть, - произнёс Доброслав и выразительно посмотрел на Дубыню.
Вот и я говорю, - продолжал начальник стражи, отхлебнув ещё из баклаги. - К черни присоединились рабы и подожгли стекольные мастерские. Хотя, я вам скажу, труд там действительно адский, хуже труда галерных невольников… От жары, испарений и голода рабы мрут как мухи… А вчера стоял на вахте на башне Зенона. Оттуда, сверху, - Хрисанф задрал голову, - хорошо видна Прекрасная Гавань. И вижу, как в сумерки от галеры отделилась лодка, но почему-то подошла не к причалу, а высадила человека в расщелинах скал, возле некрополя… Знать, нужно было, чтобы этот человек оставался незамеченным. Я, конечно, доложил своему доместику об этом. Он снарядил велитов, искали его, искали, как сквозь землю провалился… А галера тут же снялась с якоря и ушла обратно. Что за человек? Мы же должны были его проверить… Велено же - в город никого не пускать.
- И что, в гавани и бухтах нет никаких судов? - спросил Клуд.
- Отчего же, есть. Рыбацкие парусники. А больших, заморских, нет. Это был последний корабль оттуда, больше не приходили, и в ближайшее время вряд ли какой придёт…
Клуд с Дубыней переглянулись: вот тебе и сели и поплыли в Константинополь.
- Спасибо тебе, Хрисанф. А Сулейман, владелец термы, жив?
Начальник стражи с яростью стукнул кулаком по кожаному наколеннику:
- Чернь сварила его в ванне с кипятком…
- Ого! - воскликнул Дубыня. - У нас на солеварне, в чанах, где идёт выпарка, тоже иногда…
- Погоди, Дубыня, погоди… Потом расскажешь. Хрисанф, Сулейман был очень неплохим человеком…
- Согласен. И тут виноват я сам… Надо было сразу с велитами бежать к его терме, там оборванцы как раз гвалт устроили, но я понадеялся на крепость её стен и запоров… А когда вернулись с рынка, от термы одна стена осталась, да по улицам с громкими криками носились павлины, и за ними гонялись оборванцы…
Узнав, что Сулеймана, его жену с детьми бросили в кипяток, я выхватил меч и… - Хрисанф снова стукнул кулаком по наколеннику. - Кажется, двух зарубил… Не помню. Правильно говоришь, Клуд, хороший человек был Сулейман, мы у него часто мылись и парились всей гарнизонной командой. А чернь разнесла терму, потому что она для охлоса что красная тряпка для быка: действует раздражительно. Ведь термы существуют для богатых, оборванцы в море купаются…
«Ну раз Хрисанф себя к богачам причислил, значит, он хорош… Значит, и нам пора», - подумал Клуд и похлопал по плечу стражника:
- Спасибо тебе, Хрисанф, за рассказ, поедем искать ночлег в горах или в лесу.
