- А почему пресвитер рассказал тебе об этом, Константин?

- Да, видать, случай с ключарём задел их сильно… Вот разговоры и не унимаются. И отец Владимир решился сам рассказать о нём.

Тут вспомнились мне строки из книги Бытия, и я проговорил их вслух:

- «Но земля растлилась перед лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле».

Сказал я это, и перед глазами возникло доверчивое, доброе лицо обитательницы лупанара; слезы покатились по моим щекам. Увидя их, Константин спросил:

- Почему ты плачешь, сын мой?

- Это слезы очищения.

И тогда Константин положил на мою голову руку свою.

- Хорошо. Эти слезы твои как роса с неба…

После его слов на сердце стало тепло, и я успокоился.

- Леонтий, а знаешь что?… - вдруг просиял философ. - Ты невольно подсказал, как нам действовать, чтобы узнать о пребывании здесь римского епископа Климента, о котором нам говорил патриарх Фотий… Да, да… Надо походить по Херсонесу и почитать на каменных плитах надписи, говорят, их много в городе… Вдруг кто-то взял да и запечатлел на камнях его мученический конец… - Глаза Константина загорелись, и он взволнованно заходил по комнате.

И тут стук в дверь, и на пороге выросли двое - матрос и испуганный мальчик-негус. Матрос обратился к Константину:

- Отче, господин Ктесий присылает вам то, что вы просили…

- Ах да! И сколько мы должны заплатить?

- Капитан сказал - берите бесплатно, это подарок.

Я взял мальчонку за кисть, хранившую свежие отметины от наручных колец, и почувствовал, как дрожит всё его худенькое тело - от испуга ли, от непонимания происходящего?…

- Ну, ну, успокойся, дурачок. Ничего мы тебе плохого не сделаем, - улыбаюсь ему, а на сердце такая жалость, хоть снова плачь…

Выяснили потом, что греческий он только понимал, а объясняться мог по-арабски. Раньше он принадлежал богачу-сарацину, который его и продал. Имени своего не знает, отца с матерью не помнит. И раньше, и потом, и на диере «Стрела» называли его просто - раб.

- Так как же его называть? - задал я вопрос Константину.

- Погоди, дай подумать… - ответил Философ, и вдруг лицо его озарилось детской улыбкой. - Смотри, Леонтий, он ещё малец, а полмира повидал. Так? А подрастёт - и весь белый свет увидит…

- Ну, положим… Теперь он с нами.

- И поэтому назовём мы его Джамшидом, по имени легендарного иранского царя, обладавшего чашей, в которой отражался весь мир… Джамшид или просто Джам. А когда окрестим, дадим имя христианское.

- Ну как, Джам, хорошо? - обратился я к мальчику.

- Хорошо, - улыбнулся негус, и, кажется, первый раз в жизни…

На следующий день, накинув на себя паллии, мы рано утром отправились в путешествие по городу, оставив Джамшида дома. Пока рано ему находиться среди свободных людей, пусть осваивается.

Для начала мы решили побывать на рынке.

По улице Аракса, куда глухой стеной с маленьким окном на втором этаже выходил дом, где нам предстояло жить, мы дошли до монетного двора и свернули под прямым углом на поперечную. Эта улица поуже главной на пять локтей, та составляет пятнадцать. Она тоже вымощена плитами и прямо упирается в каменные торговые ряды, тянувшиеся чуть ли не до портовых ворот. Сейчас оттуда везли перекупщики свежую рыбу, приобретённую ими у рыбаков прямо у причала. Они доставят её наверх, и цена рыбы сразу повысится на несколько фоллов. Херсонесцы охотно покупают её. Как мы успели убедиться, они очень любят рыбную похлёбку с чесноком и перцем. Поэтому этими приправами торговали даже у входа на рынок.

Толстый купец в белой чалме, увидев, что мы остановились, предложил нам купить имбирное масло.

- Лучшего вы не найдёте. Это масло из самого Хорасана.

И когда Константин на его языке похвалил тамошнее яркое солнце и голубое небо над садами, купец довольно защёлкал языком и сбавил цену наполовину. Мы поблагодарили его и стали протискиваться к каменным прилавкам, на которых были разложены товары. Чего здесь только не было! Дорогие ткани и украшения, оружие и металлы, которые доставили сюда из Родоса, Фасоса, Синопа и Амастриды, оливковое масло из Александрии, - всё это громоздилось на отдельном каменном ряду, за которым суетились греки, а за соседним, заваленным грудой шкурок лисиц, белок, голубых песцов, воловьими кожами и мёдом в пузатых глиняных горшках, степенно взирали белобородые русы; гениохи и угры продавали в пифосах и амфорах пшеницу, местные жители - солёную рыбу и вино в черно-лаковых гидриях, на которых висели маленькие черпачки для пробы.

Шум, гам, разноязычный говор, не рынок - истое вавилонское столпотворение! Чуть подалее, у башни Зенона, продавали быков и лошадей.

Купив у русов меду, мы покинули рынок и стали спускаться к морю по лестнице, небрежно выложенной из сарматского известняка. Пройдя берегом с милю, мы повернули от моря и вскоре оказались среди могил и каменных надгробий. Здесь были и свежие захоронения, и давние, несколько столетий назад.

Крики, галдёж на рынке живых и тишина некрополя - кладбища мёртвых необычайно подействовали на нас, мы притихли, даже растерялись как-то. Я чувствовал, что у меня и сердце застучало сильнее, а может, от быстрой ходьбы?… И Константин устало махнул рукой и сказал:

- Леонтий, давай присядем.

Мы сели лицом к морю. На рейде в Херсонесской бухте застыли на якорной стоянке суда, среди них мы узнали по острию спереди свою «Стрелу». Она застыла на воде как изваяние.

Солнце высоко стояло в небе с белыми облаками. Их застывшие очертания тоже как изваяния, как надгробные белые камни - свидетели вечности…

Потом долго мы ходили среди камней, но среди надписей на них упоминания о мученике Клименте на этом некрополе не нашли.

Выходя к морю, увидели высокую стелу с изображением матери всех богов Кибелы, Юпитера и молодой красивой женщины. Под рокот волн мы и прочитали эпитафию, полную горечи и страдания, так нас взволновавшую, поэтому я привожу её здесь полностью:

«Ойнанфа, дочь Главкия.

Лучше бы Музы прославили твои харисии[67], злосчастная молодая жена Ойнанфа, когда были бы положены дети на твои колени, и воспели прекрасный закон, полагающий в родах, богини Илифии, радостные дары твоей матери, отцу и супругу.

Ныне же ты почиваешь на хладных песках у волн шумящего Кокита[68], и не будит тебя непрестанный звук милого голоса, которым мать оплакивала тебя, подобно птице; ты же, камень, ничего не слышишь, но вокруг тебя чернопучинные потоки Океана, а души сошедших под землю усопших страшно шумят; ты не разумеешь вопли родителей, ни супруга, ибо испила - увы! - воды Леты. Что за жестокий закон блаженных? Разве преждевременно умирают юницы не дурные, не происходящие от родителей ничтожных, но обладающие наиболее выдающейся красотой или благородным происхождением? Значит, недаром сказала мужам Пифия[69] это хорошее изречение: что всякое золотое потомство первым нисходит в Аид?»

Вечером от митрополита Георгия прибежал мальчик-служка и пригласил нас на проповедь в базилику святого Стефана, где недавно за крещальней устроили трапезную.

Храм святого Стефана был меньше размером, чем Двенадцати апостолов, и чуть больше церкви святого Созонта. Он как раз находился у самой крепостной стены, и, когда мы подплывали на «Стреле» к Херсонесу, в глаза нам бросились как раз его белоснежные колонны.

Вскоре началась служба, потом в трапезную нам подавали рыбную похлёбку с чесноком и перцем, жареную и солёную рыбу, вино и мёд. За трапезой мы рассказали митрополиту о предпринятых поисках. Он сразу же выделил нам в помощники расторопных церковных служек, которые на другой день не только читали надписи, но и расспрашивали херсонесцев о мученической смерти Климента.