- То, что Дир увлёкся младшей сестрой Богориса[179], нам на руку.
После смерти жены князь, может быть, ещё раз захочет жениться…
- Породниться с сильным болгарским царством я давно мечтаю. Но как серьёзны чувства брата? Ты сам знаешь, Вышата, его норов… А каждый лишний день, проведённый Диром за Дунаем, работает в пользу хазар. Советовать же брату или взывать к благоразумию тщетно…
- Так, княже…
- Поэтому нашим людям в Итиле нужно ещё пуще усилить наблюдение. Мы должны знать о любом, я повторяю, любом шаге хазарского царя и кагана, и в ответ предпринимать свои…
Аскольд остановился возле судна, на чьём борту ходил к Золотому Рогу; несколько человек и среди них Марко, внук погибшего Светлана, докрашивали обшивку корабля. Руководил ими Лагир. Великий князь узнал алана сразу. Подошедши к нему, опросил:
- Как с молодой женой живёшь, молодец?
- Спасибо, князь! - Лагир низко поклонился Аскольду и прикоснулся губами к краю алого плаща. Выпрямился. - Стараниями товарищей-корабельщиков, - алан повернулся к Вышате, опустив голову, - уже дом ставлю…
- Как здоровье бабки Млавы?
- Прихварывает, но пока на ногах, слава Хорсу…
- Поклон ей, и твоей жонке тоже, - сказал Аскольд.
Отошёл в сторонку, полюбопытствовал:
- Что за малец среди корабельщиков, Вышата?
- Зовут Марко. Внук сгибнувшего от угорской стрелы Светлана, древлянина. Пристроил рисовальщиком к Лагиру, а отца Марко Никиту ты намедни услал с купцами на Ильмень-озеро…
- Дед Светлан… Да… Если б не он - не стоять бы мне сейчас на берегу Почайны… Вот что, воевода, пусть Марко побудет у тебя на вымоле. Я потом его в свою дружину возьму.
- Годится… Только сдаётся мне, вряд ли он кисть рисовальщика на меч променяет…
- Увидим, - недовольно оборвал Аскольд боила; Вышата потёр пальцами переносицу - не след переступать черту дозволенного…
Князю подали коня. Легко вскочил в седло и направился к Боричевому узвозу.
Солнце садилось, с покатого холма можно рассмотреть, как кровавыми полосами его последние лучи отразились в тихих сегодня днепровских водах.
Неуютно вдруг сделалось на душе; Аскольд не стал брать как всегда крутой подъем узвоза сильным галопом, а неожиданно для рынд завернул повод узды на лошадиной морде. Проехали небольшой, насквозь просматриваемый лесок, - старший над телохранителями сразу выдвинулся на караковом жеребце вперёд, увлекая за собой трёх рынд. Оказавшись на берегу могучего Днепра, встали по одному с боков, спереди и сзади великого князя, со всех сторон защитив от предательской стрелы…
Ещё свежо в памяти нападение на Дира жреца Мамуна, которому успел отсечь мечом голову дружинник Кузьма прежде, чем тот занёс над киевским соправителем охотничий нож Чернодлава.
Аскольд довольно улыбнулся, разгадав манёвр старшого, но вежливо указал ему отъехать на полшага, чтоб не мешал обозреть раскинувшийся простор.
Кровавые полосы в реке заставили князя вспомнить береговые сигнальные огни, когда под шум народа, воспользовавшись всеобщей паникой, древлянский жрец сумел благополучно скрыться.
«Где он сейчас, жадный до крови зверь?… И, видимо, останется загадкой - как сумел вложить в руку Мамуну нож? Почему хотел убить брата?… - подумал Аскольд. - И правильно предупреждал меня и Дира отец, когда говорил о непредсказуемости поведения жрецов, об их гордости и себялюбии».
Волна ненависти сдавила грудь: «Их воля, каждые вечер и утро бросали б в кровавые воды Днепра молодиц и младенцев, переводя постепенно наш род…»
Этот вывод как-то естественно пришёл на ум и ужаснул своей неожиданностью и простотой…
Солнце скрылось совсем, в днепровских водах лучи его отыгрались, потянуло с низин прохладой, и начало заметно темнеть.
Аскольд поднял голову: на капище Перуна ещё сильнее запылали жертвенные костры… Возникли в памяти ярко горящие свечи на золотых поставцах в византийских монастырских церквах, красиво разукрашенные иконы и высокие своды, которые заканчивались расписанными, парящими на крыльях в голубом просторе белыми фигурками с нежными личиками. Сведал потом от попов, что это посланники Божьи - ангелы…
И лепота блестевших на солнце куполов, устремлённых в небесную синеву, завораживала. Знал, что не лежала душа брата к этой красоте, но всё равно злился, когда тот налево и направо раздавал приказания сдирать откуда можно золотые пластины или же ломать и курочить написанные на досках лики христианских святых.
Но приходилось молчать…
«Кто они, ангелы - посланники Божьи?… О каких мучениях Иисуса Христа поют священники?» - в первый раз задал себе такие вопросы Аскольд.
Появилось желание услышать ответы от Кевкамена, который пожелал вернуться в Киев… Хотел позвать, но раздумал…
А наутро и эти вопросы, и это желание показались архонту кощунственными. Встав в середине третьей стражи[180], повелел изловить трёх белых и трёх черных петухов. Собственноручно отрубил им головы на кумирне Перуна и бросил в огонь.
«Уж серпень давно на дворе. У славен ильменских, к кому укатили купцы с Никитой, зовётся этот месяц заревом, а по-древлянски - зарничник… Надо что-то делать с древлянами-то! Молодцы, помогли в походе. Правда, не всё ещё вернулись… Несколько тыщ в войске у Дира. Есть погибшие… Но мало их. Ведь мы почти в сражениях не были… И не дожидаясь, покуда возвратятся остальные древляне, будем решать… После дожинок мужиков наших и ихних, способных лес пилить и избы рубить, отошлём на Припять. Сегодня соберу вятших[181], и потолкуем…» - раздумывал Аскольд, направляясь после жертвоприношения в поле. Без коня, пешком… Хотелось побыть одному.
Рынды уже так наладили охранение, что не мешали.
Утро зачиналось, но солнце ещё не всходило. Со стороны леса, где находились княжеские пасеки и где две недели назад сам заламывал соты в ульях, чтоб соседние пчелы не повытаскали весь мёд, появились на небе белые полосы. Поминутно сверху и снизу они голубели, а по бокам проступала алость. Но кругом - в воздухе, на полях и лугах, на реках и озёрах - давно царил хорошо различимый мир: отчётливо виделись росы на травах, прибрежные камни в водах, и ощутимо веяло свежестью, ещё не напоенной ароматами цветов. Гомонили птицы, но невидимые глазу.
«Дожинки-то завтра… Хлеб в колосьях ядрён. Зелёные покосы на лугах прошли хорошо, пока мы с ратным делом управлялись… Не подвели старики, мальцы да бабы. И слава Велесу, защитил скотину, не дал пролиться сеногнойкам[182]… Будем с кормом зимою. Да запасёмся ячменём и овсом… Скоро помочи, хватит поделиться и с приблудными», - рассуждал далее киевский князь.
О «помочи» вот какой думал Аскольд.
Обычно это работы, предпринимаемые всем миром в пользу вдов и сирот. Они наступают после посева озимых - восемнадцатого августа. В этот день говорят: «На вдовий двор хоть щепку брось».
На сходках селяне косят сено, сжинают хлеб, удобряют поля, рубят дрова, молотят снопы. Все труды - сеновницы, полотушки, потрепушки, супрядки, назьмы, дровяницы - заканчиваются общим застольем и весельем. С хлебом-солью, пирогами, калачами и брагой.
Хорошо веселятся!
А после застолья к вечеру девицы да парни идут на пожню и погоду на ближайшие дни узнают: крикнут громко, если эхо далеко - то ведрие, а если близко - к дождю.
Добротное время!
Аскольд идёт по полю, сворачивает к яругу в надежде найти на его дне чистый родник. Сегодня половина серпеня и нынче все будут поить своих лошадей чрез серебро, то есть положив что-нибудь серебряное в воду.
«Вроде пятнадцатый день месяца зачинается ясно, - подумал князь, - значит, светлым должен быть вресень[183] или же рюин-летопроводец; шуба за кафтаном из сундука потянется, да тёплые деньки её снова уложат, и встреча овсяным хлебом матушки-осенины[184] придётся на краснопогодье…»
