— Еще не время. По приказу директора трогаемся ровно в восемь. Сейчас мы точно узнаем, — посмотрел Борис в голову колонны.
Оттуда доносился резкий, строгий крик:
— Э-э, малый! На износ работаешь?.. Подтяни!.. Что?.. Обратно пойду — проверю. Чтоб не свистело, не скрипело, не звякало, не брякало! Делай, делай, малый!
— Садык-хан и сопровождающие его лица. Дает жизни! — захохотал водитель соседней машины, тот самый кудрявый, что недавно разыгрывал Шуру. — Так жмет, аж вода капает!
Заведующий совхозным гаражом Садыков шел по колонне солдатской походкой, выбрасывая, как в строю, ногу, высоко и резко вскидывая руки. По каким-то ему одному известным приметам он останавливался около той или другой машины и начинал «давать жизни» ее водителю. Запускал мотор, менял число оборотов, вертел рули, тряс кабину, пинал ногой резину и заглядывал в самые потаенные места. А водитель при его приближении приосанивался, застегивал телогрейку и отвечал Садыкову коротко, без болтовни и шуточек. Даже самые удалые и озорные шоферы не осмеливались «разводить треп» или «давить фасон» в присутствии этого невысокого, плотного, немного сутулого человека в поношенной офицерской шинели и новенькой офицерской же танкистской фуражке.
Неуспокоев вдруг засмеялся:
— Говорят, Садыков покупает новые фуражки на смену износившимся. Жить не может без офицерской фуражки. А был ли он офицером?
— Воевал в танковых частях. Демобилизовался в звании майора, — сухо ответил Чупров. Он обиделся за Садыкова.
Борис знал завгара и раньше. Работник областного автоуправления Садыков добровольно пошел работать на целину, и водители встретили его настороженно: человек штабной, из областных верхов, наверное и понятия не имеет о шоферских повадках и обычаях. А мрачноватый, неразговорчивый Садыков был строгонек и, откровенно говоря, не всегда справедлив. Ну зачем, спрашивается, не говорить, а всегда сердито кричать на людей, словно все были глухими или кругом перед ним виноватыми? И слушая ответ, будто не доверяя, он подставлял ухо к самым губам говорившего. Он так и не сошелся с людьми, но уважение их заслужил быстро. Когда началась настоящая работа, подготовка и ремонт назначенных к походу машин, водители и ремонтники не могли избавиться от ощущения, что за спиной их неотрывно стоит внимательный и строгий начальник, от которого не скроешь никакого изъяна в работе. Обмануть его «керосиновым» ремонтом и не думай! Он придирчиво осматривал каждый мотор и спускался в «яму» под каждую машину. А после шабаша мылся медленно, со вкусом горячей водой, сдирая с ладоней жирную, маслянистую грязь и разбрызгивая черную мыльную пену. Вымывшись до блеска, прицеплял под китель целлулоидный подворотничок, затягивался туго поверх шинели офицерским ремнем и уходил, прямой, строгий, подтянутый. К чести Садыкова надо было отнести и обучение им специально для совхоза двух десятков шоферов. Четырехмесячную программу он сумел уложить в три месяца и выпустил знающих, надежных водителей.
Завгара сопровождали три командира автовзводов. Чупров знал только одного из них, недавно демобилизованного сержанта Илью Воронкова, комсомольца с умным лицом, с блестящими синеватыми белками огневых цыганских глаз. Своей оживленностью, весельем ярких глаз, свежей неустанной бодростью, даже сияньем всегда начищенных щегольских сержантских сапог он невольно привлекал внимание и у всех смотревших на него вызывал одобрительную улыбку. Илья приехал на целину еще зимою, и Борис никак не мог собраться поговорить с ним, узнать: что кинуло парня прямо из армии на целину? Второй командир автовзвода — местный шофер-дальнерейсник Федор Бармаш, непонятного возраста, тихий, незаметный, всегда позади. Он и сейчас шел последним, застенчиво посматривал на людей узкими черными глазами. И узкие эти глаза с косым разрезом, и темное лицо, и чахлые усики над толстыми губами выдавали попавшую в жилы Федора добротную, крепкую кровь степняков-казахов. Третий взводный, тоже казахстанец, Степан Елизарович Грушин, будничный, домашний, начисто лысый и полноватый, вернее-мягкий какой-то, одетый с бережливой рабочей опрятностью в ватный выцветший пиджак, не имел во внешности никакой лихости. И все же именно он пойдет первым на своей машине во главе автоколонны. Как старый, опытный гусак ведет в полете стаю, так и он поведет совхозные машины нехожеными, неезжеными, путаными — словом, степными дорогами и с первого взгляда запомнит все их бесчисленные повороты, развилки и перекрестки.
…Садыков подходил к машине кудряша, и тот бросился холить тряпочкой капот своего «ЗИСа». Остановившись, Садыков строгими темно-карими глазами оглядел машину кудряша, потом его самого с головы до ног. Кудряш невольно поправил «бобочку», сдвинул пятки и опустил руки по швам.
— Ну как, товарищ Мефодин, машиной доволен?! — криком спросил. Садыков.
Водитель погладил «ЗИС» любовным взглядом.
— Машина авторитетная, ничего не скажешь. В грязь лицом не ударит.
— Вот ладно сказал, малый. А ты сам? Не ударишь в грязь лицом? Э? Смотри, Мефодин! — погрозил завгар пальцем.
— Чего смотреть-то, товарищ Садыков? — обиженно повысил голос Мефодин. — «Смотри да смотри, Мефодин!» Только и слышишь. Сколько раз об; одном и том же говорить?
— Сколько нужно, столько говорить будем! А смотреть — сам знаешь, что смотреть. Чтобы не скрипело, не свистело! Понимаешь? — прокричал завгар, не спуская с водителя горячих глаз.
Мефодин смутился и начал для чего-то поднимать белые отвороты сапог. Садыков уже повернулся, чтобы уйти, но, взглянув на водителя, снова остановился.
— А почему не побрился?
На лице Мефодина появилась озороватая улыбка.
— Вы, начальнички, скоро будете ремни у нас на штанах проверять?
Стоявшие вокруг люди заулыбались.
— Напрасно, Мефодин, такие разговоры ведешь, — покачал головой Воронков. Его веселое лицо стало строгим. — В Ленинграде не шоферил? Или в Харькове? Там тебя автоинспектор остановит, если ты небрит, одет неряхой или куришь во время движения. И нагреет в общей сложности!
— В Ленинграде на каждом углу парикмахерская, — продолжал улыбаться Мефодин. — А в степи паяльной лампой бриться будем? Придирочки!
— Не придирки, а заправочка! У водителя, как у солдата, во всем должна быть заправочка. Не работаешь над собой, Мефодин!
— Слыхал, малый? — недовольно посмотрел Садыков на Мефодина. — На первой ночевке побриться. Что?
— Есть такое дело! Побреемся! — ответил весело Мефодин.
Завгар повернулся к нему спиной, раздумывая, куда дальше идти, и Чупров, воспользовавшись паузой, спросил:
— Как дорога, Курман Газизович? Есть сведения?
Садыков погладил подбородок и посмотрел в землю.
— Дорога степная, грунтовая. В степи асфальтов нет. — И вдруг закричал, выкруглив глаза: — Почему про трактора старшего агронома не спрашиваешь?! Что? И они по такой же дороге пойдут. У них моторы, а у нас тарахтелки, пчихалки? Не зацепимся! Надо будет, сам колонну поведу. Моя машина дорогу нюхом чует!
— На охоту вместо собаки можно брать? — спросил серьезно Неуспокоев.
— Что? — посмотрел на него Садыков и снова обратился к Борису. — Будь спокоен, как у этого… у Христа за иазушкой.
— Слушок есть, Курман Газизыч, будто вернулись в город из степи машины геологоразведки. Страшное будто бы болото встретили. Шыбын-Утмес — кажется, так называется, — осторожно сказал степенно молчавший до сих пор Грушин.
— Э, слушок, слушок! — поморщился Садыков и достал из планшета карту. — Шыбын-Утмес… Шыбын-Утмес… Карту ты читаешь, Степан Елизарович, на, смотри. Никакого Шыбын-Утмеса нет. Слушок! Через два дня в Жангабыле будем. Какой разговор?
— Ладно, нет больше никакого разговора, — ответил Грушин, сунув руку под шапку и трогая пальцами лысину. Была у Степана Елизаровича такая привычка — не чесать, не гладить, а перебирать кончиками пальцев по лысине.
Завгар хотел двинуться дальше, но ему и на этот раз помешали. Воронков, наклонившись к его уху, сказал громко:
