И сейчас вся в заревах походных и трудовых костров наша держава! Горят костры из пустынного саксаула, степного бурьяна, таежных неохватных бревен, из болотного торфа, сырых, дымных тундряных лишайников и полярного берегового плавника. Кашляя, ругаясь, вытирая слезы, отчаянно дует на чуть живой огонек человек с опухшим от комариных укусов или с подсушенным зноем и ветром лицом. И когда вспыхнет наконец щедрое, широкое, горячее пламя, пойдут устало к костру делатели, открыватели, искатели и украшатели родной земли, наши строители дорог, городов, электростанций, наши строители золотого века человечества, коммунизма. И никому не потушить наши костры, ибо горят они в наших сердцах, вечные костры правды, красоты, любви к людям, пламенные порывы к новым горизонтам, новым поискам, к борьбе и великим трудностям!

Так думал Борис, протягивая охолодевшие руки к походному шоферскому костру, железной бочке, раскалившейся от пылавшей в ней мазутной ветоши. Здесь сушились вытаскивавшие грушинскую машину, незнакомые Борису ленинградцы. Среди них были Виктор Крохалев и Мефодин, тоже мокрые до колен и перемазанные болотной жижей. В темноте, куда уже не падал свет костра, стоял санитарный автобус. На его освещенных изнутри занавесках шевелились человеческие тени. Борис ревниво посмотрел туда и, вздохнув, отвернулся.

Ребята у костра молча, сердито выливали из сапог воду, выкручивали портянки, обжимали пропитавшиеся водой, как губка, ватные штаны. Садыков, раскинув полы шинели, раскорячившись, сушил мокрые галифе. Увидев подходящего Грушина, он опустил полы, вытащил портсигар и, раскрыв, молча протянул шоферу. Они долго Ловили папиросы окоченевшими пальцами, а когда затянулись с наслаждением, Садыков закричал на молчавшего шофера:

— Тихо, без паники! Что скажешь?

— Скажу, что крепко сел, всей рамой!

Шнурок грушинской ушанки развязался, наушники уныло опустились, и он был похож на виноватого, получившего встрепку щенка.

— Испугался?! — глубоко затягиваясь, выкрикнул Садыков. — Терпеть не люблю, когда человек испугался.

— А я считаю, что ходу нам здесь нет! Я не первый день в степь выехал! Слава богу, поездил! — закричал и Грушин, сердито швырнув в костер только что закуренную папиросу. — Здесь западина, с двух сторон сюда сток. Здесь везде болото!

Садыков молчал и дергал головой, будто отгонял мух. Туго хлопнула дверь санавтобуса. С трапика сбежал Неуспокоев и торопливо подошел к костру.

— Ну, как дела? — спросил он Садыкова.

— Дела такие, что и не туды и не сюды! — с усталой злобой сказал Грушин. — Я по радиатор сел, Полупанов почти до пробки. Я полсотни ребят искупал в грязи, а грязь-то не лечебная. А толк какой?

— Еще полсотни купайте! Еще сотню купайте, только двигайтесь вперед. Впереди уйма срочной работы! — нетерпеливо повысил голос Неуспокоев, не замечая переглянувшихся ребят. — Что вы с нами церемонитесь? Мы не на курорт приехали — на целину!

Стоявший невдалеке от прораба парень в зеленом лыжном костюме из какого-то особенно прочного, бил-лиардного сукна и в альпинистских, на высоких железных шипах ботинках, сказал громко, не стесняясь:

— Одно у них — целина, а где о людях забота?

— Тебе толк нужен? Коммунистов позови, будет тебе толк, — глядя в костер, сказал Садыков Трушину. — Учить тебя.

— Учить меня не надо. А сколько их у нас, коммунистов? — сердито спросил Грушин.

— Ты коммунист? — ткнул в грудь ему пальцем Садыков, потом ткнул себя. — Я коммунист!.. Что?..

— Я подал заявление в партию. Кладите и меня в счет, — серьезно сказал Неуспокоев.

Садыков посмотрел на него, но заговорил снова с Грушиным:

— Айда, Степан Елизарович! Пошли! Вытащим твою машину, вместе будем третью переправу искать. Должна быть переправа! Показать карту? Делай!

— Ладно, — сунул Грушин руку под шапку и осторожно потрогал пальцами лысину. — Вываживать придется. Иначе не выдернем.

Они вместе отошли от костра, и долго доносилось из темноты мокрое шлепанье садыковской шинели по голенищам сапог.

— Буквально накрылся наш Садыков! — посмотрел в ту сторону ленинградец в лыжном костюме из биллиардного сукна.

— Филипп не туда влип! — засмеялся второй ленинградец, маленький, верткий, как вьюн, с заносчивым и насмешливым лицом. Он не мог спокойно стоять на месте, все время выделывал что-нибудь ногами, руками и крутил головой. Казалось, что сейчас он пройдется в ловкой пляске, напевая скороговоркой что-нибудь залихватское.

— Влип-то Филипп, а вытаскивать его не иначе как нам придется, — обвел всех веселыми глазами Мефодин. — Готовьтесь, курортнички! Закуривай по последней! — ударил он щелчком в дно пачки, вытолкнув папиросы, и протянул ребятам.

Ему никто не ответил и никто не взял папиросы. В молчании этом Борису почудилось нехорошее.

Снова хлопнула дверь автобуса, выпустив длинного как жердь парня в черном полушубке. На шее его белел новенький бинт. За ним вышла Шура и села на трапик. Парень с бинтом на шее подошел к костру и удивленно оглядел хмуро молчавших парней.

— Шинель-то, Витя, сними, скорее просохнет. На, мой полушубок надень. Простудишься, — послышался за спиной Бориса быстрый беспокойный шепот.

Он оглянулся. В двух шагах от костра стояла малюсенькая Лида Глебова и смотрела на Виктора. Борису подумалось, что она давно стоит здесь, стыдясь подойти к костру, под насмешливые взгляды ребят.

— Здо́рово промок? — снова послышался ее тревожный шепот.

— Все здо́рово промокли, — ответил Виктор, не глядя в ее сторону.

— Там грязи — во! — провел маленький рукой по животу, плясовито притопнув. — Мы машину только зубами не тащили, а она как примерзла.

— Ну, курортнички, пошли лечебные ванны принимать. Дядя Степа и Садык-хан заждались, поди, тягачей, — бросил Мефодин докуренную папиросу в пылавшую бочку. — Но, учтите, никого не приневоливаю, а добровольцы — два шага вперед!

— Как работа будет оплачиваться? — спросил парень в лыжном костюме. — Аккордно или по норме?

— Не бойся, я не вербовщик, не обману! — засмеялся Мефодин. — Кто не пойдет — пожалеет! Пошли, пошли!

В глазах его было столько веселого озорства, столько жизнерадостности, будто звал он не в ледяную грязь, а на смешную проделку. У костра засмеялись, и сразу десяток парней сделали «два шага вперед», подошли к Мефодину. Первым шагнул к нему Виктор.

— Куда ты? — смело выступила к костру Лида. — Ты же еще не высох. Как будто, ей-богу, других, сухих людей нет!

— Ладно тебе! — сконфуженно отвел Виктор глаза. — И чего ты здесь крутишься? Тебе спать пора. Здесь наше дело, мужское, — важно и солидно закончил он.

— Тогда и я с тобой пойду! — встала Лида рядом с Виктором.

— Ну я прямо не знаю! — с отчаянием развел руки Виктор и заорал на девушку, сделав свирепые глаза: — Сказано, иди спать!

— Сам иди! А я деваха здоровенная, не на именины приехала.

Ребята посмотрели на «здоровенную деваху» и взвыли от хохота.

— А что? И правда! — кричал хохоча Мефодин. — Наши девахи отчаянные, и под землю и под воду лезут! А вы? На здоровенную деваху надеетесь? И не совестно?

По другую сторону костра стояло еще немало ребят, среди них парень в лыжном костюме, веселый живчик и длинный парень с повязкой на шее. К ним и обращался Мефодин. Но ему не ответили. Пряча глаза, они смотрели в костер. Только парень в лыжном костюме пробормотал:

— Мне грязевые ванны противопоказаны. У меня люмбаго.

— Вот это да! — отшатнулся ошеломленно Мефодин. — Для жизни опасно? А выглядишь ты как огурчик малосольный. А ты чего шею укутал?

— Чирей. Вот такой! — показал длинный парень кулак, но тотчас передумал и отмерил конец большого пальца. — Вот!

— Прыщик вскочил? — сочувственно прищурился Неуспокоев.

— Николай Владимирович, Сычев освобожден. У него карбункул! — крикнула Шура от автобуса.

— Бросьте, доктор! Не надо! — обернулся к ней Сычев и, сверкнув глазами на прораба, перешел к Мефодину. — У нас не заслабит, будьте покойнички!