Помидорчик вскинул на нее очки и послушно завернул яйца в газету.

А Воронков томился. Ему хотелось втянуть в разговор Антонину, но она снова, упершись подбородком в ладонь, глядела в землю.

— Зачем это вы машину-то сюда подогнали? — начал он обходами. — Уж не боитесь ли, что обворуют?

— А вот и нет! — Ипат со вкусом обсосал селедочные пальцы. — Чтоб не бегать в колонну за каждой ложкой-плошкой. У нас ведь вся жизнь тут.

— Это верно. Будто на новую квартиру переезжаете. Значит, навечно едете?

Ипат молча подбросил в костер. Пламя на миг прилегло, потом вырвалось, поднялось вверх и закачалось. Тогда ответил:

— Это мы посмотрим еще. Толкач муку покажет. Такое дело решить — два самовара выпить надо.

— Вот и я так думаю, — покосился Воронков на белый Антонинин платок. — Жить на целине весь век я, может, и не собираюсь, но в общей сложности заинтересовала меня целина. И вот в каком разрезе. Демобилизовался я из армии, дорвался до родного дома и думаю: теперь отсюда никуда! Стосковался по домашности. А гляжу, раньше этого не замечал, город у нас маленький, больших дел не предвидится, тишина — прямо экспортная. Словом, не слышно шума городского. А я, надо вам сказать, люблю не тишину, а всякую кутерьму, когда грозы, например, гремят, ливни шумят, ветер с ума сходит. Здесь, говорят, бураны хороши! — блеснули синевато цыганские белки Ильи. — Матерые! Густые!

— За буранами и приехали сюда? — спросила, не поднимая головы, Антонина.

— А хоть бы и так! — быстро и охотно ответил Воронков. — Я с шумом люблю жить, чтоб до свиста в ушах! И чтоб вокруг все большое было. А тут — партия зовет на такие большие дела!

— И-и-и, куда-а! — живо подхватил Ипат. — Огромные дела!

Антонина подняла голову и через плечо, враждебно посмотрела на темную степь:

— Разве можно здесь жить? Пустота какая, даже страшно.

— Не страшно, а просторно! — размахнул руки Виктор. — Ух, и гоны будем делать, на десять километров!

— Ну-ну! — строго сказал Воронков. — Это не реально.

— Ладно, на три километра, — скинул сразу Виктор. — А меньше трех не уступлю! И не подходите!

— Тракторист, значит? Решающая фигура!

— Механизатор широкого профиля, — с мальчишеской важностью ответил Виктор. — Не дадут только сразу-то трактор. Скажут: постарше, поопытнее есть. Вот что обидно!

— Неверный у тебя подход, Виктор. Надо разбираться в вопросах, — солидно возразил ему Воронков. — Мы молодым кадрам широкую дорогу даем. Вот в таком разрезе. Но не сразу, конечно.

У костра помолчали, потом мать сказала, жалеюще глядя на дочь:

— А все же правду Тоня сказала. Такая пропастина земли, и вся пустая. Ну как тут жить?

— Мы не жить будем, а целину поднимать! — зло сверкнула Антонина большими карими, как у отца, глазами.

— Ох, и неудержимая на язык, чудовища! — засмеялся отец.

— Вы, Тоня, странно рассуждаете, — тоном взрослого, обращающегося к ребенку, сказал Воронков. — Мы не можем отрываться от практических задач народного хозяйства. Нас фронт целинных работ ожидает. Мы, в обшей сложности, будем выправлять хлебный баланс страны. Понимаете?

Виктор, отвернувшись, улыбнулся. Ему смешно было, что Илья напускает на себя деловитость и серьезность. Если на то пошло, тоже еще мальчишка, а разговор солидный, основательный, лицо суховатое, без улыбки. Для авторитета, что ли, напускает на себя такую солидность? Есть слушок, что прочат его в комсорги совхоза, вот и создает себе заранее авторитет. А может быть, для Антонины старается? Тогда лопух! Тоньке-то как раз танцоры да ухажеры нравятся, а не такая ходячая директива.

Виктор угадал. Антонина сверкнула и на Варолнова еще не потухшими от злости глазами:

— А идите вы с вашими балансами-малансами! Нет, спрашивается, зачем мы сюда потащились? Плохо нам на старом месте было?

— И, что ты, дитятко? — всплеснула мать руками. — И сыто было, и одето, и пригрето. Зачем бога гневить?

— Уймись, Дуня не скрипи, — поморщился Ипат. — Говорено уже не раз. Надоели ваши ахи да страхи.

— А вы бы знали, какой у нас колхоз! — горячо, с вызовом заговорила Тоня, глядя на Воронкова. — Не хуже города! Два клуба, стадион, танцплощадка, гостиница с рестораном, три парикмахерских. В нашей парикмахерской шесть мастеров работают. Перманент, самые модные прически, маникюр, все что хотите! На днях ателье мод откроют. Понимаете? А вы: «Странно рассуждаете, Тоня!» — зло передразнила она.

Помидорчик продолжительно, прерывисто вздохнул. Все посмотрели на него. Он пытался заснуть, лежа на своем чемодане, поджав ноги, сунув руки в рукава и отвернув большой воротник полушубка вместо подушки.

— Вот еще одно дите мучается, — сказала мать. — А где-нибудь материнское сердце кровью обливается. Ты что, сынок, вздыхаешь?

Помидорчик приподнялся, понюхал воротник и брезгливо сморщился:

— Кислятиной воняет.

— Видали, какие трудности человек превозмогает? — засмеялся Ипат и замолчал, прислушиваясь.

Из степи прилетела песня:

Пели два женских голоса.

А вскоре в далеко падавших отсветах костра появились и певицы, одна высокая, широкая в плечах, другая тоненькая и маленькая, едва по плечи подруге.

— Марфа Башмакова, директорова секретарша, а другую не знаю, — заслонившись от костра ладонью, вгляделся Воронков.

— Дамочки! — вскочил вдруг и закричал молодо Ипат. — Зачем топиться? Заворачивайте к нам. У нас здесь полно кавалеров. Я — первый!

— Ой, и веселый же ты, Ипатушка! Ой, веселый! — ядовито сказала жена.

— Верно! — охотно согласился муж. — У меня веселость с кровью по всему телу гуляет!

Первой к костру подошла Марфа. Спутница ее, совсем еще подросток, с глазами детской голубизны, конфузливо пряталась за ее широкую спину.

— И правда! — засмеялась, оглядевшись, Марфа. — Вы что же это всех кавалеров сюда собрали? Лида, садись! Все парни будут наши! Это подружка моя и землячка, тоже ленинградка, Лида Глебова.

— Какая же я вам подружка, Марфа Матвеевна? — тоненьким голоском из-за спины Марфы откликнулась Лида. — Вы мой бригадир и учитель, а не подруга.

Антонина, услышав, что пришли ленинградки, подняла голову и окинула пришедших долгим, изучающим взглядом. Но ничего интересного в них, одетых в черные полушубки и меховые шапки, не было. Разве что квадратно окрашенный рот маленькой девушки. Такого Тоня еще не видела. Она высокомерно отвернулась, сдвинув на затылок платок, показывая высокий модный зачес волос надо лбом. Подчеркивая равнодушие, она вытащила из сумочки колоду карг и начала раскладывать их на коленях.

— Гадаете? — спросила с любопытством Лида. — Можно мне прийти к вам погадать?

— Приходите, — подобрела Тоня. — Мне здесь без подруг скучно.

Воронков, поглядывая на Марфу, форсисто отставил правую ногу. В свете костра зеркально заблестел его начищенный сапог.

— Не спится, Марфуша? — игриво спросил он.

— Ой, не спится, Илюшенька!

— А что так?

— А ночка-то! — бурно вздохнула Марфа. — Кто рано спать лег — пожалеет. Сердце так замирает… будто раскроется сейчас небо и опустится на тебя великая радость. — Она помолчала и спросила: — Не знаете, соловьи здесь есть?

— Здесь только лягушки есть, — грустно откликнулась Лида.

— А что лягушки? Они, девушка, про то же самое поют, если разобраться.

Жавшаяся к Марфе Лида отошла к фикусу. Нежно поглаживая его широкие, теплые листья, она посмотрела несмело на Виктора:

— Это ваш фикус?

— Странно. А чей же еще? — под напускной мальчишеской грубоватостью скрывая смущение, ответил Виктор. — А что?

— Ничего. Красивый.

Она наклонилась к Тоне и шепнула:

— Как вашего брата зовут?

— Виктор, — улыбнулась понимающе Тоня.

— Красивое какое имя. Он тракторист?