Летом вода во впадине испарится и вместо нее здесь будут сверкать под солнцем чистые кристаллы соли. Тишина. Ни птицы, ни зверя, ни человека. Только жар. Чудовищный, испепеляющий жар. По временам со дна впадины, зловеще гудя, срываются пыльные смерчи и ураганы, словно оправдывая этим древнее название Бадхыза — страна «Встающего ветра». Зато зимой во впадине благодать — более укромного и теплого уголка для зверья не найти. Ее высокие края надежно закрывают сюда доступ ветрам. Как только наступят холода, звери прячутся здесь от ледяной стужи и снежных вьюг.
Знал Дурды-ага и прошлое Бадхыза. Когда-то в его долинах росли могучие вечнозеленые секвойи, папоротники и гигантский злак арундо, а по травянистым степям спокойно разгуливали страусы и жирафы. Скорлупу страусиных яиц и сейчас нередко находят на обрывах бадхызских холмов.
«А дети говорят: чего потерял я в этой глуши, — с сожалением думал о них Дурды-ага и заключал свою мысль так: «Многое потерял тот, кто не знает этого края».
Старик по-охотничьи был зорок и наблюдателен. Он видел все и все примечал. Остановив коня, он быстро воткнул в землю шест и вскинул к глазам бинокль. Лолло следил за взглядом отца, но ничего особенного не обнаружил.
Дурды-ага передал бинокль сыну.
— А, ну-ка, посмотри во-о-н туда, — тихо, почти шепотом сказал старик. — Ну, как?
— Вот это красота! Здорово, отец! Честное слово, здорово! — упиваясь каким-то зрелищем, взволнованно воскликнул Лолло. — Это что… Они танцуют что ли?
Вдали, у подножья холма, на склоне которого зеленела куртинка фисташковых деревьев, паслось несколько джейранов. Им, видимо, захотелось порезвиться и они затеяли игру. Разбежавшись, антилопа делала огромный прыжок, исполненный невыразимой легкости и изящества. Пролетая в воздухе, она откидывала голову назад и прижимала к животу тонкие стройные ноги. Глядя на животных, можно было подумать, что, затеяв игру, они состязаются, кто дальше и лучше прыгнет.
— Да! Ты прав, сынок. Это действительно танцы, — сказал объездчик, не отрывая взгляда от светлого подножия холма. — Такие танцы — большая радость для сердца, для души. Жаль только — не все еще умеют ценить эту красоту. Есть люди, которым на все наплевать. Такие закона не признают — бьют джейрана даже здесь, в заповеднике. Правда, таких ловят и судят. Но, если бы не законом человек берег природу, а сердцем… Сердцем!
Было уже за полдень, когда Дурды-ага негромко объявил:
— Кейик-Чешме, — и указал на три лежащих почти рядом, невысоких холма. На самой верхушке среднего четко выделялось темное фисташковое дерево. Его раздвоенная крона была похожа на два зеленых крыла. И впечатление было такое, будто дерево вот-вот взмахнет крыльями и улетит в ясную бездонную синеву.
— Вон там, за средним баиром[12] — родник. Туда они и приходят. Там у них свои тропы, — тихо пояснил Дурды-ага, по охотничьей традиции не называя зверя, о котором идет речь. — А, может, и не придут, — добавил старик: — Трава вон какая сочная. Пьют теперь редко. Словом, все будет зависеть от нашей удачи.
Дурды-ага велел завести лошадей в промоину, а сам, пригнувшись, пошел вверх по косогору, чтобы оттуда, с вершины холма, наблюдать за местностью.
Медленно тянулось время. Прошел час, другой… Уже солнце низко повисло над горизонтом, а Дурды-ага все еще не возвращался. «Если пройдет еще столько же и отец не вернется, — раздумывал Лолло, — об охоте и помышлять нечего. Какая ночью охота!.. Так что как бы не пришлось в этом Кейик-Чешме торчать до самого утра».
Но не успел Лолло додумать до конца, наверху послышались шаги. Едва удерживая равновесие, Дурды-ага быстро спускался вниз. Он был возбужден. Дышал часто. Глаза сверкали…
— Пришли! — прошептал он на ухо Лолло, и они вскочили на коней.
Объехав холм, всадники в тот же миг, как на ладони, увидели большой табун куланов, склонившихся над извилистой нитью ручья. Напуганные внезапным появлением людей, животные вскинули головы и какое-то мгновение стояли неподвижно. Но едва оцепенение прошло, они бросились бежать. Только один куланенок оставался на месте и испуганно таращил глаза на приближающихся всадников. Но вот и он резко повернулся и поскакал следом за табуном.
Вытянув шесты вперед, всадники мчались во весь опор. И когда до куланенка оставалось метров десять-пятнадцать, Дурды-ага заметил что-то неладное в его беге: куланенок скакал на трех ногах. Передней правой он почти не касался земли. Это открытие больно отозвалось в сердце старика — опять в заповеднике орудовал браконьер! Куланенок все еще продолжал скакать, но было ясно, что далеко он не уйдет. Дурды-ага и Лолло уже настигли его, видели его вытянутую мордочку, его серые, прижатые к голове уши и на белой спине ровный, шоколадного цвета ремешок…
Арканить куланенка не пришлось. Пробежав еще немного, он как бы внезапно споткнулся и, перелетев через голову, упал на бок. Дурды-ага, спрыгнув с лошади, подбежал к нему. Куланенок попытался встать, но тут же свалился, издав жалобный, почти человеческий стон. Старик бережно, как ребенка, поднял его и отнес на седло к сыну.
Со своей добычей охотники вернулись к «Джейраньему роднику» и устроили привал. Куланенка, хотя он и вел себя спокойно, привязали к железному костылю, а лошадей стреножили и пустили пастись. Покончив с этим, старик проворно сходил к роднику и принес две тунчи холодной воды. Тем же временем расторопный Лолло где-то раздобыл несколько охапок сухого хвороста.
Еще засветло осмотрели куланенка. Пуля пробила ему ногу чуть повыше копытца. Дурды-ага промыл рану марганцовкой и плотно ее забинтовал.
— Не миновать тебе, дружок, нашей Анны Петровны, — гладя куланенка, сказал Дурды-ага. — Вот она и поставит тебя на ноги. Не ты у нее первый, не ты последний…
Костер разожгли, когда совсем стемнело. Дурды-ага бросил возле него свой старый чекмень из верблюжьей шерсти, а Лолло мягкий стеганый ватник. Пляшущее пламя озарило тихо лежавшего куланенка и вихрастую зелень лужайки, на которой паслись лошади. Вскоре в узкогорлых чайниках закипела вода. Она проливалась на костер, который отвечал на это сердитым шипеньем. Отставив чайники в сторону, старик бросил в них заварку. После этого из переметных сумок-хурджунов охотники выложили сахар, жареное мясо-каурму, чурек и приступили к ужину.
Закусив и напившись вдоволь чаю, Дурды-ага прилег, а Лолло продолжал сидеть у костра, прислушиваясь к прохладной тишине апрельской ночи.
Ночи Бадхыза! Таинственны они и необычны. Ночью Бадхыз живет особенной, потаенной жизнью. Сквозь синий полумрак едва различимы контуры высоких холмов. Густая темень затопила лощины и овраги. В вышине в полную силу сверкают звезды. Желтые, словно рысьи глаза, они напряженно и зорко смотрят на землю.
Лолло вздрогнул — над костром промелькнула какая-то птица, вслед за этим раздалось ее гулкое гуканье. Где-то невдалеке тявкнула перевязка — пестрый, похожий на хорька, зверек. И снова — тишина. Только вдали среди сонной травы зелеными точками вспыхнули чьи-то глаза. Кто это? Волк? Лиса? Или желтая рысь — каракал?
Темень… Разве узнаешь! В эту пору из нор и укрытий выходят разные звери: и леопард, и стройная куница-белодушка, и дикие кошки, и волк, и лиса.
Но вот на северо-востоке край неба начал светлеть, волнистой линией проступил горизонт. Красная и круглая, как щит, медленно всплывала мрачная луна. Поднявшись выше, она стала светлей и ярче и мягким своим сиянием залила бадхызское холмогорье. В это время в соседней лощине стронулся с места куланий табун. Растянувшись цепочкой, куланы ступали почти неслышно. Лишь изредка пофыркивал вожак. Он бодро шел вперед, и весь табун следовал за ним, подчиняясь его воле. Вот вожак остановился, поднял голову и навострил уши: невдалеке он увидел золотистый цветок костра и двух лошадей. Заметил он и людей. Раздувая ноздри, кулан принюхался: в слабом дуновений ветерка он почуял едва уловимый, полузабытый запах человека.
