Колхозный клуб в этот вечер был переполнен. А тишина в нем стояла такая, как будто в клубе не было ни души. Места за столом президиума заняли представители райкома партии во главе с первым секретарем, Бегенч Ораков, секретарь колхозного парткома, руководители передовых бригад, несколько стариков — членов Совета старейшин, доярки, механизаторы.

Поднявшись, секретарь райкома огласил повестку дня: «Обсуждение письма, поступившего в райком» и коротко изложил его содержание. А затем попросил колхозников высказаться по обсуждаемому вопросу. Зал зашевелился, загудел. Участники собрания о чем-то толковали между собой да изредка поглядывали на председателя. Внешне Ораков казался спокойным, даже слегка задумчивым, и смотрел поверх людей куда-то в конец зала. Иногда его взгляд делался скучающим, обращенным в себя, и как бы говорил: «Все это ни к чему, товарищи. Право, ни к чему. Только зря время теряем». Наконец, перекрывая слитный шум собрания, из середины зала раздался зычный голос колхозного конюха Черкеза Меляева:

— Товарищ секретарь, можно мне?

И зал мгновенно затих.

— Пожалуйста! — сказал секретарь райкома.

— А этот, который вам прислал письмо, видать, изрядный трус. Нашего башлыка как хотел испачкал, а сам за чужие спины спрятался. Это же подлость, товарищ секретарь! Это же, как говорится, удар ниже пояса… — загорячился Черкез.

Секретарь постучал карандашом о горлышко графина:

— Прошу говорить по существу.

— Хорошо. Скажу и по существу, — весело и громко сказал конюх. — По-моему, тот, кто прислал вам письмо, просто… негодяй!

Конюх сел. И тут же со всех сторон послышались гневные возгласы:

— Надо найти этого скорпиона и судить за клевету!..

— Правильно! Судить надо… Да разве найдешь его!

— А почерк на что?.. Пусть милиция поищет. Человек — не иголка в ворохе сена.

— Верно! Надо найти. Пусть попарится, где следует!

Когда волнение в зале улеглось, слова попросила доярка Алтын Шаммыева. Ее яркие глаза светились умом, строгой застенчивостью, добротой. Низко над глазами — ровные шнурочки бровей. На щеках под смуглой кожей — густой нежный румянец. Алтын улыбается редко, но если улыбнется, глаз не оторвешь от ее миловидного лица. В колхозе эту женщину ценят за труд и скромность; как доярке ей не было равных. Портрет ее уже несколько лет не сходит с колхозной доски Почета.

Алтын встала, поправила на голове шерстяной, в ярких розах платок и в полной тишине негромко произнесла:

— Пусть никто не подумает, что я хочу взять под защиту нашего башлыка — зачем защищать того, кто в этом не нуждается! Я хочу разобраться лишь вот в чем: почему автор письма скрыл свое имя? Да потому, что написал он сплошную ложь, и ему стыдно подписывать свое гнусное письмо. Вот он и поставил чужие фамилии. И цель такого письма ясна: выместить на председателе какую-то свою обиду, отомстить ему за что-то. За что? Пока неизвестно. Да и вряд ли когда-нибудь узнаем. Если бы автор письма был человеком честным, он мог бы покритиковать башлыка открыто, в глаза. Никогда и никому Бегенч-ага за это не мстил, никого не преследовал — об этом каждый знает. В конце концов анонимщик мог бы зайти к вам, товарищ секретарь, и поговорить о наболевшем — дорогу в райком мы, слава богу, знаем хорошо. Если ты честен и хочешь кого-то поправить ради общего блага, зачем тебе прятаться, скрывать свое имя? Говори прямо.

Лично я помню товарища Оракова с той минуты, когда он только что приехал в наш колхоз. Чего скрывать — жили мы тогда бедно. Порядка в колхозе не было. На трудодни выдавали гроши. Народ из колхоза уходил, искал, где лучше. И башлыки у нас не держались. Вот в эту самую пору и приехал к нам Бегенч-ага. Много ему пришлось поработать, много положить сил, здоровья. Теперь мы ходим в передовых, всюду нас хвалят. Почему же раньше этого не было, при других башлыках? Почему? Я спрашиваю. А потому, что у них не было такого таланта, каким обладает Ораков. Он всегда в гуще народа, учится у него и сам учит его, Бегенч-ага не раз приходил к нам, дояркам. Спросит, как живем, в чем нуждаемся? А потом перейдет к делу и начнет расспрашивать о том, что нужно, чтобы еще выше поднять надои? Бывало, попадет он под горячую руку, мы распалимся и накричим на него. Но никогда не видели, чтобы он как-то вышел из себя, нагрубил, выругался. Такого не было ни разу. Он выслушает, как обычно, попросит немного потерпеть и пообещает помочь. Пройдет день — другой, смотришь — и обещанная помощь приходит! Не секрет и то, что на примере нашего башлыка мы воспитываем наших детишек. Чуть ли не каждый день внушаем им: «Будьте такими же честными, как наш башлык. Будьте такими же добрыми и обязательными, как наш Бегенч-ага». И вот у кого-то поднялась рука написать такое письмо.

Алтын замолкла, посмотрела по сторонам, словно желая кого-то отыскать в зале. Потом, гневно блеснув горячими своими глазами, звонко произнесла, почти крикнула:

— Да пусть хоть еще тысячу таких же анонимок пишут на него — все равно никто не поверит в них! Для нас Бегенч-ага всегда был и останется настоящим коммунистом!

Зал вздрогнул от аплодисментов.

Пока говорила доярка, Ораков, опустив глаза, сосредоточенно смотрел в одну точку на столе. Когда же до него донеслись последние ее слова, он почувствовал, как к горлу подкатил комок. Бегенч с трудом справился со своей слабостью, встал и поклонился залу. В ответ еще громче, еще дружнее раскатились рукоплескания. Перекрывая их, из зала неслись возгласы:

— Ай, да Алтын! Молодец!

— Крепко сказала…

— Башлык достоин этих слов!

— Верно! Достоин!..

После доярки выступили многие. Они так же тепло и справедливо говорили о председателе колхоза и гневно осуждали анонимщика.

В конце собрания секретарь райкома предоставил слово Оракову.

Все насторожились, ждали, что скажет башлык. Но он от выступления отказался, сославшись на то, что и так уж времени потрачено много, что минут через десять надо будет начинать планерку. Не срывать же ее!

Перед отъездом из колхоза секретарь райкома отозвал башлыка в сторону:

— Я рад, что ни один из фактов, изложенных в письме, не подтвердился. Честно скажу — будто камень с души свалился. Очень порадовало меня и то, что в народе ты пользуешься такой любовью и таким уважением. А за причиненное беспокойство прошу меня простить.

Пожав руку председателю, секретарь уехал.

Другую радость — большую и светлую — принесли башлыку выборы в Верховный Совет. Все избиратели того округа, где баллотировался Ораков, отдали за него свои голоса.

Спустя примерно неделю после выборов во дворе колхозного правления появился незнакомый человек. В кабинет председателя он вошел без стука и разрешения, сел на стул возле стены без приглашения. Не вставая и не протягивая руки, гость с достоинством отрекомендовался:

— Беркелиев, работник советской торговли.

Беркелиев был невысок, средних лет. На его белом продолговатом лице во всю щеку горел яркий румянец. Седые редкие волосы были зачесаны назад. Глаза выпуклые, немигающие. Они, эти глаза, больше всего и запоминались в облике гостя. Вглядываясь в него, Ораков подумал, что такие глаза можно не закрывать даже под водой.

— Слушаю вас, — обратился Бегенч к посетителю.

— Я пришел, яшули, попросить у вас извинения, — сказал Беркелиев.

— Вот как!

— Да, извинения.

— За что же?

— Дело в том, что не так давно я написал на вас письмо в райком.

Бегенч заметил: пока Беркелиев говорил, его странные глаза становились все выпуклее и наглее.

— Вы имеете в виду анонимку?

— Да. Анонимку.

— Это интересно! Первый раз вижу такое, чтобы анонимщик и… просьба об извинении… — путаясь в словах от неожиданности, удивлялся Ораков. Он выпрямился в кресле и спросил: — Что же вас заставило ее написать?

— Обида! — быстро ответил гость. — Как вы помните, в прошлом году строители выпрямляли и расширяли одну из улиц нашего села, и в это время им, видите ли, помешал мой гараж. Они велели его убрать. Якобы такое указание поступило от вас. Я сел и в сердцах накатал на вас письмо. Потом оказалось, что вы тут ни при чем, что указание о сносе моего гаража исходило от сельсовета. Ну тут я и решил наведаться к вам…