..Когда солнце поднималось выше самой высокой лиственницы, к срубу приходили Урмалай и младшие сыновья Сандры. Кинэ тут же убегала в юрту, а мужчины брались за топоры — тесали лесины: бревно к бревну, «в лапу», возводили сруб. Сыновья Сандры мало-помалу приноровились тюкать топором. Им такая работа нравилась.

— Привыкайте к топору-то. Сгодится, — улыбался Дека, сидя верхом на бревне. — Глядишь, разохотитесь да и хоромину себе добрую заместо этого курятника срубите. Миром избу-то срубить — нагнуться да выпрямиться.

Мужчины дружно, единым махом вскидывали отесанное бревно на стену и сажали его пазами на шипы. С каждым бревном стена становилась выше, поднимать бревна становилось все труднее. Дека хлопотал возле смолистого сруба, потный, красный и довольный: баня получалась что надо! И вскоре он уже колдовал наверху — крепил деревянными шпалами стропила крыши.

Через семицу Федор с помощью аильчан подвел сруб под крышу. Готова была банька. Сыновья Сандры да и сам Федор глядели и глазам своим не верили: неужто это они своими руками смогли выстроить этакое?

Теперь Дека целыми днями хлопотал внутри сруба. Баня была поставлена прямо на горячий ключ, и вода по деревянному желобу текла под ее полом. Вовнутрь бани Федор вывел также и второй желоб, по которому, в случае надобности, можно было подавать воду к огромным бочкам. В углу стояла бочка поменьше — для холодной воды. В баньке были и полок, и предбанник с лавкою для отдыха. Ладная вышла банька! Ладная снаружи и уютная внутри. Пожалуй, ничего из построенного Декой в жизни не получалось удачней этой вот бани. И Федор с грустью подумал, что мыться-то в ней будет только он один. Любого аильчанина легче было уговорить выйти с ножом на медведя, прыгнуть со скалы в горную реку или дать отрубить себе палец, чем отдать свое тело во власть воды.

«Тут месяц без мыльни побудешь — тело затоскует, готов кожу с себя содрать. Каково же сим чудням грязнавым, кои всю жизнь не моются? — изумлялся Дека. — Живут у воды и воды боятся…»

Он теперь частенько блаженствовал в баньке. Наберет в большую кадь воды, залезет туда и сидит, парится. А то начнет нахлестываться березовым веником нещадно. Выйдет красный, парной и блаженно улыбается. А татары диву даются: за что казак шибко так на себя осерчал — кипятком себя ошпаривает да еще веником до багровых полос бьет?

Пробовал Дека объяснить им целительную силу бани, всю пользу ее не поняли. Попытался затащить того-другого помыться. Куда там! И слушать не хотят. В двери, правда, заглядывают: любопытствуют — как там чужак плещется? А стоит позвать — отмахиваются. Федор уже стал терять веру в то, что этих людей хоть когда-нибудь можно будет вырвать из грязи. Но вот однажды чудо свершилось. Черноглазый правнук Сандры вошел к Деке в баню и решительно сдернул с себя шабур.

— Мой меня, казак! Хочу стать белым, как ты.

Лицо мальчугана выражало такую отчаянную решимость, словно он приготовился не мыться, а сразиться с самим злым Эрликом.

Деку развеселило желание черноволосого, смуглого татарчонка отмыться добела. Но он сделал серьезное лицо и принялся готовить купель для мальчугана. Сейчас все зависело от первого впечатления: понравится мальчишке мыться — он опять в баню придет, да еще и взрослых с собой приведет. Не понравится — так и будут аильчане жить в грязи.

Дека усадил мальчонку на лавку и стал потихоньку лить на него из ковша воду — на плечи, на грудь, а потом и на голову. От первого прикосновения воды к телу мальчишка вздрогнул, вобрал голову в плечи и перестал дышать. Однако оцепенение продолжалось лишь первые мгновения, а потом он стал успокаиваться и с удивлением рассматривал себя, непривычно голого и мокрого.

— Мойся, мойся! — успокоил его Дека. — Не отмылся еще добела.

Федор посадил мальца в большую кадь, наполовину заполненную водой, и он долго плескался в ней. Кажется, купание ему понравилось.

Дверь бани давно уже была приоткрыта, и в нее заглядывал умиравший от любопытства Урмалай. На мытье мальчугана пришли посмотреть все. Даже Кинэ пришла.

Дека нарочито строго бросил через плечо:

— А ну затворите дверь! Все тепло мне из мыльни выстудите…

Пока малец в кадке плескался, Федор успел выстирать его до черноты заношенную одежонку, выжал ее и повесил сушить.

…Из бани аильчане встречали мальчишку с почетом, которого достоин разве что охотник, заваливший шатуна. Мальчуган сиял. На его впервые в жизни вымытых щеках играл смуглый румянец.

Сандра надеялся, что мальчишка хотя бы за ушами или на шее грязь оставит; ведь по татарскому поверью в этой самой грязи и кроется счастье человека. Смыть ее — все одно что лишиться счастья. Однако мальчишка смыл и это «счастье», и старый Сандра погрустнел: нехорошую забаву выдумал казак! Помрачнели и другие старики. Зато женщины и ребятишки не скрывали ликования и даже зависти к мальчишке.

— Нельзя мыть чашки, нельзя мыть лицо и тело — счастье смоешь! — качали головами старики.

«Отмытому телу, наверное, очень холодно?» — думали женщины.

Замысел Деки удался: татары баней заинтересовались. Федор ходил именинником, а у аильчан только и разговоров было, что о бане да о купании мальчишки.

Пройдет еще немало времени, прежде чем чистота войдет в привычку этих людей, станет для них потребностью. Но начало этому было уже положено, и Федор ликовал от сознания того, что хоть чем-то смог помочь этим простодушным и добрым людям.

Каждый новый день Деки был заполнен новыми хлопотами и заботами. Уважение аильчан к Федору росло. К нему теперь приходили советоваться все, даже старый Сандра. Вопросы были чаще всего мелкие, житейские. К примеру, грозой поваленный кедр для лодки годится ли? Или, почему в одной рыбе шашел заводится, а в другой нет? Но бывали вопросы и посложней.

Однажды Сандра заговорил о таком, что у Федора голова кругом пошла. Речь зашла о Кинэ. Сватался к ней Шапкай — паштык сеока Карга. Жених справный, богатый. Четвертой женой хотел ее к себе взять, хороший калым давал и от приданого отказывался.

У Федора вырвалось:

— А сама-то Кинэ согласна?

Старик удивленно поднял брови:

— Маш, маш! Кто ж об этом спрашивает девчонку? У девчонки мозги меньше воробьиных.

Федор промолчал, решив про себя: «Не отдам я Кинэ этому старому хрычу Шапкаю! И другому никому не отдам!» Вслух же сказал:

— Я бы, однако, поспрошал и саму Кинэ. Речь-то об ней ведется. Да и телом она для жены пока еще не вышла. Пождал бы, покуль в полный возраст взойдет.

Сандра недовольно покрутил головой:

— Э-э, не дело говоришь! Умный ты, а рассуждаешь, как женщина. Сам видишь бедность нашу. А Шапкай за девчонку лошадь да десяток баранов дает. Где еще найдешь такого богатого и щедрого жениха. Все соседи только и говорят: «Счастье привалило старому Сандре!»

— У Шапкая три жены уже есть. На кой ему еще и четвертая? Шапкай стар, Кинэ молода. Разве они друг другу пара?

— То, что он стар, — не беда. Зато внучке моей голодать не придется. Шапкай так богат, что мог бы прокормить и сотню женщин. А держит только трех жен. Хозяйственный он, Шапкай, зря еду скармливать не станет.

Сандра оживился, стал подсчитывать, сколько у Шапкая лошадей и овечьих отар, сколько пастников и путиков, сколько чалчи на него работает, и, наконец, добрался до самого паштыка — стал подсчитывать число его шабуров и халатов его жен.

«Похоже, на сей раз нам с Сандрой не столковаться, — вконец расстроился Федор. — Старик, видно, судьбу Кинэ уже порешил».

К разговору этому они больше не возвращались, но то, что было сказано Сандрой, осталось как бы посередке юрты: не обойти, с дороги не убрать, и в глаза не видно, а забыть невозможно. На душе у Федора стало темно, как в татарской юрте.

Изменчивая вещица человеческая доля! Еще вчера над головою Федора и Кинэ безмятежно сияло солнце, а нынче небо заволокли свинцовые тучи и в воздухе носятся первые предвестники непогоды. Счастье, помелькав и помаячив, насулив вначале золотые горы, отступило, растаяло, как дым, уступив место черной тоске и разочарованию.