Завидев казаков, калмыки выскакивали из юрт и, прыгая на коней, мчались без оглядки. Когда казаки подъехали ближе, возле юрт остались лишь перепуганные черноглазые ребятишки и собаки, свернувшиеся серыми узлами. При приближении казаков собаки встали, встряхиваясь и зевая, обнажая белые клыки. Их недовольный и ленивый брех всколыхнул тишину стойбища.

— На-кось, пострел! — протянул Федор чумазому мальчишке нитку разноцветного бисера. Глаза калмычонка засветились любопытством, рука невольно потянулась к бисеру. Заполучив подарок, мальчуган шмыгнул в юрту. Тотчас оттуда выползло еще несколько ребятишек, таких же черноглазых и грязных. И все они получили подарки — кто бусину, кто медную пуговицу, кто глиняную свистульку. Когда калмычата освоились, Пятко сказал старшему из них по-калмыцки:

— Скачи, батыр, взрослых зови. Будем и им подарки давать.

Калмычонок отвязал коня, стоявшего без седла подле юрты, и, вскочив на него с завидной ловкостью, поскакал в ту сторону, куда скрылись старшие.

Расчеты казаков оказались верны. Вскоре с десяток всадников уже рысили к стойбищу. Сверх всякого ожидания в стойбище нашлись не только сыры да мясо. Калмыки с радостью выложили мерлушки, смушки, поярки, множество линяков и даже пару отличных соболей, из тех, которые они раньше выменяли на сыры и мясо у татар рода Карга.

Особое ликованье у них вызвали конские путы, наконечники для копий и медный казан. Расщедрившись, за казан дали обычную цену — наполнили его доверху соболями. Сей добыток казаки поделили промеж себя поровну — так Дека велел. Обменяв железо, казаки почувствовали облегченье и на душе, и в подсумках.

Путь лежал к предгорьям Алатау.

До ближайшего аила — сеока Карга — было полтора днища езды. Переночевав в охотничьей заимке, казаки на зорьке тронулись дальше. Встретили горную речушку — один из многочисленных притоков Мрассу, переправились через пенистые ее рукава.

Показался аил сеока Карга. Паштык принял казаков с видимым радушием.

— Экой ты, урод, любезный! — удивился Дека, разглядывая паштыка.

— Люди белого царя ехали так далеко только для того, чтобы сказать мне это? — увел глаза за пазуху татарин. — А я думал, албан собираете.

Татарин повернулся, делая вид, что уходит.

— Эй-эй, погоди. Пошутковал он, — забеспокоился Пятко. — Ясатчикн мы. Недосуг шутки-то шутить. Давай, Шелтерек, разочтемся за год нонешний. А коли соболишки есть, так отдал бы и за нонешний, 129-й… Да и брашном поделись — исхарчились мы.

Паштык с готовностью пополнил скудные запасы казаков квашеной рыбой и ячменными лепешками. В переметную суму легли первые ясачные соболи. Однако что-то в поведении паштыка казакам показалось странных. Слишком уж настороженно он себя держал, слишком угодливы были его улыбки.

Федор неприметным изучающим взглядом скользнул по лицу паштыка.

«О, эта старая лиса, Шелтерек! Что-то он припас на этот раз? Зверь хоть шерстью и линяет, только норов не меняет…»

Дека перевел глаза с паштыка на старое дерево близ юрты. Кора его была в наплывах, со следами застрявшего в его древесине железа.

«Сколько ж стрельцовых наконечников сидит в его стволе!» — подумал Федор.

Сеок Карга изловчался здесь в искусстве стрельбы из луков. И искусная стрельба нужна аильчанам не только для охоты… Об этом Федор догадывался давно, еще в прошлые свои наезды сюда.

Среди верховских татар паштык Шелтерек пользовался недоброй славой. Один из богатейших татар верховий Тоома, Шелтерек был жаден без меры и неистощим в изобретении способов околпачивания единоверцев. Не было в долине кузнеца или охотника, который не задолжал бы ему пушниной или железом на несколько лет вперед. Ходили слухи, что Шелтерек знается с духами Черной горы. В подтверждение рассказывали о гибели неугодных паштыку аильчан в пасти Чертова ущелья.

Богач Шелтерек стоял перед Декой в рваных шабурах, одетых один на другой и стянутых холщовой опояской. К опояске подвешен был нож. Сквозь дыры холщовых же штанов — чембаров просвечивало грязное тело. На ногах паштыка красовались кожаные обутки с холщовыми голенищами, лыком стянутыми под коленом. Из обуток клочьями торчал озагат. Живописный наряд паштыка довершала подбитая тряпьем холстинная шапка. Скрюченные, словно коричневые коренья, пальцы с грязными ногтями теребили опояску. Он скалил желтые зубы в кривой улыбке — все морщины на лице его улыбались, бороденка топорщилась, как мох на кочке. Странное это было лицо: морщинистое, как мухомор, прихваченный морозом, неподвижное, будто маска. И на нем была написана великая преданность казакам.

Едва отряд покинул селение, Шелтерек согнал улыбку с лица. Паштык потряс головой, как собака, вылезшая из воды, взгляд его сделался злобным.

— Эй, кем! — крикнул он чалчи. Через несколько мгновений два всадника бешено мчались к Чертову ущелью.

Ущелье рокотало и ухало, по временам взрываясь сатанинским хохотом или рычанием барса, медленное их нарастание казалось казакам страшней нахмуренной предбранной тишины. Веселая, злая, безумная в чудовищной своей мощи, игра неведомых сил природы леденила мозг и сковывала волю человека.

Татары обходили ущелье стороной. Говорили, что по ночам духи вылетают из Чертова ущелья и горе тому, кого выбирают они своей жертвой. Шелтерек ревниво поддерживал страхи аильчан перед Чертовой дырой. Иногда близ ущелья находили путника с пробитым черепом или переломленным хребтом. Все больший туман неизвестности сгущался вокруг мрачного сего места, и лишь один Шелтерек знал истинную причину гибели путников. Паштык знал и то, что сатанинский хохот и рычанье барса издавала отвесно падающая в ущелье, невидимая снаружи вода.

Не успело солнце коснуться кромки зубчатых гор, как люди Шелтерека были уже около ущелья. Его сырая утроба рычала и булькала.

От нависшей скалы отделилась фигура в темной телеутской одежде. Человек наклонился и приставил к уху рупором ладонь. Шум, доносившийся из Чертова ущелья, мешал услышать слова приехавших.

— Едут! Бородатые тулаи едут! — закричали чалчи Шелтерека.

Человек на скале взмахнул рукой, и гонцы поскакали обратно.

Человек порылся в складках халата, достал трут с кресалом и поджег костер из стланика и мха. Над скалой поднялся столб дыма. Вскоре уже над четырьмя другими скалами маячили дымы. Из распадка к узкой горловине Чертова ущелья бешеным наметом скакали тау-телеуты.

В это время казачий отряд на рысях подходил к Каратау.

— Чудные, однако, места! — с суеверной робостью разглядывал Омелька закопченные скалы. — Будто огненным дыхом гору опалило. Колмаки грят, будто в тоей горе шайтан обретается. Гора, сказывают, огнем плюется и из ей дым валит, — почти шепотом добавил Омеля.

— Истину бают, — спокойно, без всякого удивления подтвердил Дека. — Ан шайтана-то в ей вряд ли сыщешь. Горюч камень в горе той — он и возгорается. Веками народ в местах сих великую стужу терпит, не ведая, что в земле под ним кочегарка жаром пышет. Доспеет время, и камень тот черный, блестящий на пользу человекам обращен будет.

Зрил я в Сибири горелые горы многожды. А татар, их медом не корми — дай заселить горы да дерева всякой там нечистой силой. Понавешают тряпиц на сосну и поклоняются ей. Мольбишша, значится, у их такие. Вот, к примеру, прибудем к месту, кое у них прозывается Чертовой щелью. Булькает в ей и рыгочет, ровно сто ведьмаков разом. Только, мнится мне, и тут штой-то свычное сокрыто. Нету там никакого шайтана.