Коваль посветлел лицом, весь день потом неопределенно улыбался. Выходит, верит ему воевода.

И пошел ссыльный мастер Лука с котомкою по татарским аилам, забыв обиды старые, и побои от слуг царевых, и этапы, и унижения, и глад велик. Пошел выведывать тайности и секреты вековечного кузнецкого ремесла — не корысти и прибытков ради, но единственно пользы Отечества для. Пошел, как извеку ходили российские мастеровые, не кичась и не гнушаясь чужим мастерством и умельством прикоснуться к роднику мудрости другого народа, к иной, пускай еще и невысокой культуре. Сибирские россияне опыт тот, умельство то по крупицам, по малости собирали, чтоб вернуть его и явить миру уже в ином качестве и во всем русском размахе.

Зашагал Недоля-коваль ходко по пыльной дороге, улыбаясь каким-то своим думам и вовсе не помышляя о грозных неожиданностях, которые — вполне может быть — ждали его в немирных аилах. Шел без самопала, без сабли даже, неся в котомке лишь нехитрый кузнечный снаряд да горбушку хлеба. За ним мелко семенил толмач Васька Новокрещен, томский татарин, прихваченный Недолей устных переводов ради.

От Кузнецка верстах в десяти наскочили на них неизвестные — все как есть на конях и с оружьем. Впереди ватаги — седой мужик с хищным взглядом. Всадники были одеты кто во что, на седом же — боярский полукафтан красного бархата, поверх кафтана небрежно наброшен летний нарядный плащ — охабень.

«Лихие… — догадался Недоля. — Серые зипуны. А тот, седатый, видать, атаманом у них. Ну и образина! Уж не Гурка ли это душегуб?»

Васька-толмач тоже разглядел всю ватагу, схватил Недолю оробело за руку: «Гурка!»

И тут пожалел Недоля, что не взяли они с собой ни самопалы, ни даже сабли. И хотя за душой у кузнеца с толмачом не было ломаного гроша и ограбить их было невозможно, шайтан знает этих душегубов, — не захотят ли они поизгаляться над безоружными казаками, вспомнив воровские свои обиды на служилых?

«Все одно живым я им не дамся! — сжал коваль кулаки-кувалды. — Одного-двух прикалечу». И шагнул навстречу седому всаднику, навстречу своей судьбе шагнул.

— Куды на коня прешь? — удивился лихой. — Али жизнь не дорога?

— Тебе моя жизнь дешево не достанется, — проворчал Недоля. — Полезешь, так уж и быть, еще один грех на душу возьму, вот этим кулаком по балде поглажу. Все одно я теперя в ссыльном звании…

— Ух, ух, грозный какой! — сделал испуганные глаза краснорожий спутник Гурки. — А свинцовой похлебки не хошь?! В един миг требуху твою эфтой штукой продырявлю.

Рука с пистолью поползла вверх, смерть уставилась на Недолю черным дулом.

— Погодь! — осадил краснорожего Гурка. — Чтой-то мне этот ведьмедь знакомый будто. Не ты ли ссыльный огнищанин Лучка Недоля?

— А хучь бы и я, так что с того?

— Да ты пошто такой бодливый? — сразу подобрел седой. — Про силу твою я много наслышан. Токмо не сила твоя мне надобна, а искусность в делах ружейных. Замки у двух моих пистолей барахлят. Починить их можешь, чтоб осечки не давали? Как друга прошу — выручи. Ты ведь тоже когда-то погуливал да боярушек попугивал. Слыхал я, через убийство ты сюды попал?

Недоля покрутил головой с таким мученическим видом, будто седой разбередил его старую, саднящую рану.

— Не промышлял я никогда татьбой; не варначил и в убийстве повинен не более того, мною убиенного. Так уж сталось. Силушку некуда девать было. Кулачный бой… Без корысти сие, без злого умыслу. Все по чести — по совести… А пистоли тебе чинить не стану, ты уж, Гурьян, не обессудь.

— Этта пошто ж ты ко мне так? — заерзал в седле седой, и взгляд его потемнел, и металл прибавился в ледяном его голосе. — Али опчество тебе наше не подходит?

— Не буду чинить, — раздумчиво повторил Недоля.

Он хотел сказать лихому в глаза, что не хочет чинить оружие потому, что обращено оно будет против его же друзей — казаков, против человека вообще, но сказать все это не успел. Толмач Васька, дрожавший с перепугу, как осиновый лист, потянул Луку за рукав: дескать, голубчик, не перечь ты этим злодеям. И Лука сказал не те слова, что уже приготовил:

— Не могу я тебе сейчас замки починить, струмента у меня с собой нету. Ежли б на месте, в кузне — другой сказ. А тут нет.

— Ну, это что ж, это верна. Без струменту и вошь не убьешь, не токмо чтоб ружья чинить, — согласился атаман. — Давай тогда в другой раз. Я к тебе в Кузнецк верного человечка подошлю с пистолями-то. Уж ты, Лука, помогай, будь ласков. А Гурка Твердохлеб в долгу не останется. Завсегда товарищев выручить рад. Нужда приспичит, так еще, глядишь, и к нам переметнешься. Ты ведь тоже от боярской неправды страдалец.

Недоля как-то загадочно улыбнулся собственным мыслям, седой же принял его улыбку за знак согласия и заключил почти ласково:

— Ну, вот и сговорились. Два умных мужика завсегда промеж себя договорятся.

Лихие, видно, куда-то торопились, все время посматривая в сторону тракта; седой попрощался с Недолей за руку, которую тот подал неохотно, и они расстались.

Прощай, Гурка, лихая голова! Разные у вас с Недолей дороги. Тебя дорога через кровь и неправды ведет на плаху, коваля его дорога ведет к бессмертию. Кузнецк, заложенный такими, как Недоля, русскими мастеровыми людьми, будет стоять века, памятником мастерству их и мужеству.

С непонятной какой-то жалостью думал коваль о зипунах. Перед глазами его только что прошла вереница измятых судеб, исковерканных душ, раздавленных надежд. Как легко обнаружить их язвы под покровом напускной бесшабашной лихости!

Недоля еще раз невольно посмотрел в ту сторону, куда подались зипуны.

А Гурка через некоторое время привел свою ватагу к ветхому аилу в надежде найти тут корм себе и лошадям. Аил был так беден, что корма зипуны в нем не нашли, зато увидели нечто чудное. Татарин андазыном — сохой землю пахал. Только в андазыне у него не лошадь, не вол. Люди у него впряжены в андазын. Налегая на волосяные арканы, привязанные к обжам — оглоблям сохи, тащили ее три черных девки и малец. Халаты на них взмокли, лица искажены надсадой.

В руке у седого всадника сверкнула пистоль. Взгляд свирепый.

Испугался татарин не на шутку, забормотал что-то по-своему: не иначе, паштык урусов, а то и сам кузнецкий воевода. И бухнулся «воеводскому» коню в ноги.

Всадник во гневе потряс пистолью.

— Пошто, нехристь, людишек запряг? Н-ну-кось ответствуй, пень таежный!

Татарин с перепугу дрожал крупной дрожью, силился поднять на седого глаза, но не мог оторвать их от земли.

— Нету лошади, кыргызы за долги увели, — бормотал он скороговоркой. — А без лошади совсем худо. Без лошади не вспашешь. Так только, сверху землицу мало-мало ковыряем. Плохая вспашка — худой урожай. Уже пять лун голодом сидим…

Один из верховых перевел атаману слова татарина. Седой всадник задумался. Потом тряхнул головой и ловко соскочил с коня. Татарин в испуге бросился наутек.

— Э-эй, куда ты? Остановись, кузнечик! — крикнул седой. — Возьми коня-то, возьми!

Татарин остановился, уловив в голосе седого добрые нотки. Седой поманил его пальцем. Татарин несмело подошел. Седой сунул в руки татарина узду своего коня.

— Бери коня!

Татарин опешил. Остолбенели в испуге и недоумении черные девки и малый. Они так и стояли с волосяными арканами через плечо. У мальчонки от удивления — рот бубликом. Всадники басовито расхохотались.

— Бери, пока не передумал! — пригрозил седой и размашисто зашагал прочь от аила.

Всадники шагом тронулись за ним.

— Кто вы? — крикнул, опомнившись, татарин.

Один из всадников приостановился, ответил ему по-татарски:

— Серые зипуны мы. Слыхал про таких? Гулеваны залетные. А конем тебя гулевой атаман наш, Гурий Твердохлеб, жаловал. Молись за его душу своему басурманскому богу…

Сказал так и пришпорил коня. Уже из чащи, удаляясь, донеслась песня: