— Федот! — рассвирепел воевода. — Подай свой самопал. У мово замок барахлит. — И сунул, не глядя, в трясущиеся руки прикащика злополучное ружье.

Сохатый уходил закрайком леса, бросая сильными толчками тяжелое тело напролом через кусты. Запоздалый выстрел Тимофея не причинил ему вреда. Загонщики на лошадях пытались преследовать зверя, но чащоба остановила их.

Федот между тем за кустышем разрядил смертоносный заряд воеводина ружья. И порешил он в тот день накрепко: бог ли, черт ли бережет мучителя его, только не дано ему, Федоту, убить воеводу. И проникся прикащик суеверным страхом к этому грубому и властному человеку.

Был Боборыкин взглядом остер, лицом рябоват и силу имел дьявольскую. Как-то в Томском городе еще бунт получился, похватали мужики дреколье да к воеводской избе. Воеводы в страхе заперлись на заметы. Все начальство попряталось. Лишь один человек — воеводин племяш Тимоха Боборыкин не сробел, един супротив толпы вышел.

Толпа надвигалась на него, дыша чесноком, потом, водкой, бранясь по-черному, многорукая и разгневанная. Тимофей понял: страшное это дело — толпа. Понял, но не заробел, не испугался.

— Споймать хотите, прихлопнуть, как воробья, шапкой! — заорал Тимоха. — Накось, выкуси! Гилевщики! — нагнул медвежий свой загривок и пошел на толпу так, будто перед ним и не было никого. Двух насмерть зашиб, одного окалечил, остальные разбежались.

Татарове ясачные пуще смерти боялись нового кузнецкого управителя, творящего «камчы-чаргы» — суд кнута. Боборыкин-воевода по данной ему власти мог без оттяжки казнить гилевщиков, «возмутителей супротив державы». Пока до этого дело не доходило. Обходился воевода без кроволитья. Зато недоимки Тимофей Степаныч вымещал на ребрах должников без жалости. Умел Тимофей выжимать прибыль для себя и для государя.

Воевода напрочь заказал казакам являться из улусов без «поклонных» соболей. Соболиная лихорадка захлестнула Кузнецк. Пушнина стала мерилом изворотливости и богатства. Ради нее шли на все. Казакам, годами не получавшим кормовых, волей-неволей приходилось промышлять грабежами. Боборыкин ведал о том доподлинно. Знал и притворствовал, что сие неведомо ему, управителю Кузнецкой земли. Чаял Тимоха: награбленное казаками рано ли, поздно ль ляжет в бездонные его сундуки. Порукой тому были пустые животы казаков и государев хлебный амбар, которым он, Тимоха, располагал, как своим собственным.

Нет оружия сильнее и ужаснее, чем голод. Голод, как палач, нависал почти над каждым обитателем острога, лишь в редкие годы давая отсрочку. За кусок хлеба в голодную пору, случалось, и убивали. За хлебушко головы свои, и жен, и детей своих закладывали. У кого хлеб — за тем и сила. Правду эту крепко усвоил муж неглупый и расчетливый, воевода Тимофей Боборыкин. Хлебом дарил и жаловал за службу, хлеба же лишал строптивцев и неугодных, о хлебе насущном пекся в первую голову. Хозяин Кузнецка повел дело так, что городок стал быстро расти и обрастать крестьянскими дворами.

Люди в остроге были на счету, и Тимофей Степаныч делал многое, чтобы привлечь в Кузнецк людей разных званий: крестьян-переселенцев, гулящих и даже беглых с сомнительным прошлым. Но более всего пекся он о привлечении в кузнецкие присудки[53] пашенных крестьян. «Доколь не осядет тут кормилец-хлебопашец — царствовать в Сибири гладу велику», — справедливо решил воевода и приказал выдавать переселенцам ссуду и даже бесплатные «подмоги» («чем крестьянин мог дворцом поселитца, пашню распахать и всяким заводом завестися»).

Выдавать подмоги было накладно. Почти каждому переселенцу они требовались, потому как бежала в Сибирь все больше голытьба. Однако Боборыкин подмоги давал.

Каждому по десяти рублей денег (сумма по тем временам значительная) да сверх того по пяти четей ржи, одной чети ячменя, четыре чети овса и пуду соли. Ссуда, которую выдавали крестьянину вместе с подмогой, была обычно меньше подмоги, и на нее воеводский писец оформлял заемную кабалу.

И подмога, и ссуда не были признаком добродетели кузнецкого воеводы. Диктовала их великая нужда в сибирском хлебе, в кормильце-мужике, этот хлеб взращивавшем. И хотя воевода волен был сам устанавливать размеры подмог и ссуд («…а ссуду им и подмогу и льготу давать смотря по тамошнему делу и по людям и по семьям с порукою и примеряся к прежним годам»), выдавались они по указам правительства, а не по милости воевод.

Был Боборыкин Тимоха хват, охулки на руку не клал: и из подмог и из ссуд извлекать выгоду умел. Рано или поздно новосел, получивший подмогу, оказывался у воеводы в кабале. Однако, сказать правду, не токмо о сундуках своих радел оборотистый воевода. Боборыкинской расторопности Кузнецк обязан был первыми запашками. Именно Тимофей Боборыкин положил начало пашенному земледелию на земле Кузнецкой. Крутой сей муж трезво рассудил, что надеяться на привозной хлеб — все одно, что ждать погоды с моря. Не навозишься хлебушка из-за Камня. Да и по карману ли хлеб сей, подскакивавший в тысячеверстных перевозках в цене вдесятеро! Доколе не приложит мужик русский к сибирской нетронутой целине мозолистые свои руки, сидеть тут людишкам голодом. Не татарская мотыга-абыл, не жалкие клочки ячменных засевок — русская соха да кормилица-лошадка, пашенное надежное хлеборобство вырвет людей Сибири из когтей голода.

Так рассудил крепкий хозяин, кузнецкий воевода Тимофей Степанович Боборыкин, а рассудив так, повелел Недоле-ковалю сгондобить несколько сох с железными добрыми сошниками да бороны. И благословенный день первой борозды настал.

Майским погожим утром на сугревной елани в версте от острога выстроились семь разномастных лошаденок — все, что нашлось в Кузнецке и ближних аилах. Лошаденки впряжены были в сохи. Иные из лошадок еще недавно ходили под кыргызами, им было привычней пашню топтать, а не поднимать.

— Начните с пологой ляги, — отдавал последние распоряжения Боборыкин. — На бугры не лезьте, опосля захватим…

Отец Анкудим размашисто осенил крестным знамением и землицу, и лошадок, благословил первопахарей, и трудная работа началась.

— Уроди, кормилица, на старых, на малых, на радость крестьянскую, — молитвенно шептали Омелькины губы.

Им было тяжко, тем, первым, взрезающим убогой сохой своей неподатливую сибирскую дернину. Нет! Взламывающим целину вековечной заскорузлой отсталости, распахивающим поле для будущих всходов в сердцах и сознании ясачных.

Весть о неслыханной русской запашке собрала к Кузнецку аильчан Базаякова улуса. С изумлением глядели улусные люди, как из-под сошников выворачивались жирные пласты земли. Конная вспашка была им в диковинку. Разве может абыл сравниться с сохой!

Оба воеводы — и Боборыкин, и Осип Аничков были тут. Тимофей, довольный, хмыкал в усы:

— Глянь-кось, немаканые каково уставились. С сохи глаз не спущают. Глядишь, и себе такое ж обзаведение устроют. Смекают, значит, что мужик русский дурному не наущит.

Кажется, воеводе нравилось, что ясачные начинают мало-помалу перенимать у казаков их привычки, их тягу к пахоте, к хлеборобству.

Впрочем, кое-чему воевода и сам не прочь был у татар поучиться. Ну, хотя бы уменью по-особому варить железо.

Пекся Боборыкин о расцвете ремесел в Кузнецком, особливо радел об умельцах по кузнецкой части.

Призвал Тимофей Степанович однажды к себе в съезжую коваля Недолю.

— Можешь коренную тайну умельства кузнецкого у татар вызнать? Дюже горазды татарове руду разведывать да из оной железо выплавлять. Сего хитрого искусства они первеющие мастера. Тебе бы. Лучка, стакаться с ними, вызнать бы — из чего у кузнецов добрые шеломы да бехтерцы получаются? Какая такая хитрость ведома им? Вельми великую пользу государю нашему и Отечеству тем явишь.

— А не боишься, что я по дороге тягу дам? — горько усмехнулся Лука в глаза воеводе. — Отпущать, говорю, без конвою меня не боишься? Ссыльный ить я. Государева великая опала на мне…

— Что ты, Лука! Господь с тобой! Слова-то какие говоришь, — обиделся Боборыкин. — Али не знаешь, что я тебя почитаю первым среди ковачей умельцем? А что ссыльный ты — того я не помню и думать позабыл.