Чаще всего будущий жених виделся ей в образе пришельца, явившегося из неведомых мест, обязательно в новом шабуре и непременно на лошади. Образ этот обрастал новыми деталями и подробностями, видоизменялся, подобно миражу, но девушка узнала бы его даже в толпе людей.

Приезд русобородых чужаков посеял целую бурю в толе старого Сандры. Поначалу Кинэ не могла привести в порядок свои мысли — так непривычен был вид раненого чужака. На несколько дней ее беседы с кермежеком прервались, и она лишь изредка украдкой вопрошающе посматривала на темный его лик. Но затем стала успокаиваться, ее молчаливые беседы с кермежеком возобновились, мысли снова приобрели сладостно-тоскливый настрой. И снова воображение ее заполонил человек из мечты, ее будущий мужчина. Правда, теперь он был уже не в шабуре, а в казачьей однорядке, и образ его все больше сливался с образом раненого русича, разметавшегося на полу юрты.

С появлением в аиле Сандры чужака женщины сеока Калар стали вести себя по-иному. У каждой из них непременно появлялось неотложное дело, за которым надо было идти к старому шаману, и не было дня, чтобы какая-нибудь черноглазая смуглянка не приходила к юрте поболтать. Как и женщины другого рода-племени, хлебнувшие улусной скуки сполна, они разом ощутили, что до появления казака и не жили вовсе, а тускло тлели; а вот теперь чужак своим появлением расшевелил едва теплившиеся в бабьих душах чувства, и они вдруг вспыхнули ярким пламенем. Забытые богом, забитые каларки вдруг вспомнили, что они — женщины; озорное зубоскальство, бесшабашное бабье веселье нашло на сирых татарских жонок. До слуха Федора доносились их возбужденные смешки, и он просветленно думал: «Люди везде одинакие. И бабы ихни такие же стрекотухи, как и всюду. Скушно им, вишь ты… Вот и нищета, и скудость, а баба все одно по ласке голодает. И этой черноглазой татарочке, видно, приспела пора любить. О прошлую зиму приходил к ним — совсем еще отрочицей была, а нонеча — вот уж невестится. Бежит время… Скушно ей тут без молодаек да парубков. В аиле-то, почитай, одни старики да бабы скушные замужние. И об чем это она все с божком разговоры разговаривает? Хорошо бы научиться понимать по-ихнему. Стыдно не знать языка людей, дважды спасших тебя от гибели…»

Странное все-таки это дело — слова! Все сущее на земле человек выразил словом. Твореньем множества слов сумел выразить и простое, и сложное; и вещь всякую, к примеру, зипун, и такое, что не видно глазу, не слышно и не осязаемо: любовь, жажду, гнев, тоску…

Сколько на земле племен — столько и языков. Чудно! Придумать бы такой язык, такие слова, которые понимали бы все. Сразу бы все стали понятнее себе и другим. И, может, даже и воевать друг с другом перестали бы. Потому что воевать против людей своего языка всегда трудней…

Еще в первый свой, злосчастный, к этим людям приезд замыслил Федор овладеть татарской речью, и теперь, проснувшись и часами лежа с закрытыми глазами, Федор вслушивался в разговор обитателей юрты — пытался запомнить татарские слова. И все время повторял про себя услышанное за день: кучук — значит щенок, Ульгень — добрый бог, Эрлик — злой бог, озагат — трава для портянок, анчи — охотник.

Позднее он стал из отдельных слов складывать фразы. Так запоминать было даже легче — запоминалась сразу целая фраза и каждое слово в отдельности. Допустим, вот эта — «узун азак ак тизек», что означает «длинноногий с белыми коленями»[85]. В памяти откладывалось сразу четыре слова: длинный, ноги, белый и колени. Это было похоже на игру, и казак увлекся этой игрой в чужие слова, похожие на колдовские заклинания. Как всякий чужестранец, одолевший первые трудности незнакомого языка, Дека смаковал каждую новую фразу, пробуя ее на язык и повторяя десятки раз.

Бормоча татарские фразы, казак порою забывался и произносил их вслух. Так что услышав из его уст обрывки татарской речи, можно было вполне принять его за сумасшедшего.

Сандра внимал бормотанию Деки, лежавшего с закрытыми глазами, и сокрушенно качал головой: опять бредит. Откуда старику было знать, что постоялец его в это время одолевает азы их родного языка.

Смешанное чувство жалости и выжидательной настороженности вызывал в Сандре раненый чужак. За те недели, что старик провел у ложа больного, он успел проникнуться его страданиями и болью. Дремавшая в старом сердце нежность проснулась, и он, кажется, готов был пожертвовать всем, чтобы только помочь чужаку. Старик вставал к больному ночью, когда тот бредил, плелся ради него за несколько верст в горы за нужной травой и отдавал лучшие куски со своего скудного «стола»:

— Ешь! Кушаешь ты мало. Хороший ты человек.

Даже сознание того, что больной — казак (а казаки приходили в аилы по большей части за ясаком для своего царя), не могло уменьшить привязанности старика к раненому.

Старик разговаривал с Декой посредством жестов да тех немногих слов, которым выучил его когда-то заезжий русский купец. Теперь он часто сетовал, что чужестранец не понимает языка его предков. Каково же было ликование Сандры, когда Федор вдруг обратился к нему по-татарски:

— Улдам!

От неожиданности Сандра даже выронил из рук комзу, и морщины на его лице раздвинулись в улыбке: «Маш, маш!»

Это было для него таким же чудом, как если бы вдруг заговорила каменная гора Алатау.

Старик глядел Федору в рот, будто ждал, что оттуда вылетят не слова, а птицы. Федор, не ожидавший от Сандры такой оторопи, смутился и проглотил все слова, которые припас для первого своего разговора по-татарски. Старик стал с жаром что-то говорить Федору, но тот не понял и половины из того, что говорил Сандра, и только поддакивал да растерянно улыбался.

Спохватившись, Сандра умолк на полуслове — видно, прочитал в глазах Деки отсутствующее выражение. Однако в толе старого Сандры прочно утвердилось мнение, что чужак выучился понимать и говорить по-татарски. И теперь женщины старались не откровенничать при нем о своих тайнах: вдруг белый человек все в их разговорах понимает? Маленькая Кинэ перестала исповедоваться перед божком, и это было немного обидно.

Кормить собаку летом — сущая глупость. Летом белковья нет, соболевать тоже не приходится, собака летом — обуза; пусть сама себе в тайге кормится.

Так считал старый Сандра, а посему все пять псов аила Ошкычаковых круглое лето мышковали в тайге и рылись в мусоре возле юрт. Справедливости ради надо сказать, что из отбросов псам Сандры редко что перепадало: Ошкычаковы сами все лето без мяса сидели. Какое может быть мясо летом!

К осени псы дичали настолько, что к началу зимних охот превращались в сущих зверей. Так что осенью Ошкычаковым приходилось заново своих псов приручать и натаскивать на соболя и белку. И уж совсем трудно было упредить тот миг, когда один из вечно голодных псов в мгновенье ока проглатывал подраненного зверька, чтобы тут же скрыться от неминуемого возмездия хозяина в зарослях.

Старший сын Сандры, Урмалай, взрослый мужик, отец двух детей, вышел из юрты и глубокомысленно воззрился на осеннюю тайгу. Из дальних пихтачей до него донесся радостный подвизг и нетерпеливый возбужденный брех.

«Ан, однако, бурундука облаивает, — подумал Урмалай. — Бурундук сейчас вкусный, целое лето жировал. Собаки теперь тоже отъелись. Пора, однако, их в аил загонять…»

Он взял волосяную веревку и двинулся в ту сторону, откуда доносился лай.

Из кустов показалась хитрющая морда Ана. Он носился вокруг пихты, лаял, задирая морду кверху, и клацал зубами. В хвое шуршала белка.

Заметив хозяина, Ан взвизгнул и бросился к дереву, приглашая хозяина полаять вместе с ним. Разгоряченный близостью добычи, не заметил, как хозяин подошел и накинул на него волосяной аркан. Почувствовав на своей шее веревку, пес прыгнул в сторону, но петля на его горле стянулась, и он, попрыгав немного, остановился, униженный и поскучневший.