«А было ли оно у меня, счастье-то? — кольнула Федора жестокая мысль. — На всех его, говорят, не хватает. Одному оно достается, другому нет. Но Кинэ-то на всем белом свете одна-единственная, никем и ничем ее не заменить мне до самой смерти. Пошто, господи, караешь меня? Пошто отымаешь самое заветное-дорогое? Почему должон я отдавать ее какому-то старику вперекор ее воле?»

Аильчане слушали лихорадочный, злой перестук топора: казак на своей бане воюет, все что-то достраивает. Но не догадывались, что Федор всегда так — радость ли, горе ли — все топором вытесывает. Тюкая топором, смахивая пот со лба, пытался он сообразить, понять, что же это происходит на белом свете. А события тем временем разворачивались своим чередом.

Вскоре и сам жених — паштык Шапкай в аил Сандры араковать приехал. Толстый старик с трудом сполз с лошади на землю. Чалчи Шапкая подхватили паштыка под руки, угодливо отряхнули пыль с его шабура и стали развязывать торока, снимать переметные сумы — арчемаки, отягощенные гостинцами. Отнесли в юрту Сандры арчемаки и кожаный мешок — аркыт, в котором булькала пьяная арака. По всему видно, Шапкай приехал к Сандре на смотрины…

Федор гостю не показывался, наблюдал за ним издали.

«Господи! И этот трухлявый пень метит в мужья Кинэ? Да не бывать этому вовеки!»

Федор вспомнил о ружье, смазанном и бережно завернутом в тряпицу, которое без надобности лежало в укромном уголке юрты. «Может, пугнуть женишка, чтоб перья из него посыпались? Отбить у него охоту к сватовству? Нет! Только не это. Негоже чужую жизнь, чужие обычаи рушить одним махом. Надо как-то иначе. Но как?»

Мысли Федора лихорадочно работали. Уговорить Сандру не выдавать Кинэ за Шапкая он не смог, а показать власть государева человека не хотел — негоже восстанавливать против себя толь старого Сандры.

Слишком уж он привык к этим людям. Теперь они были не чужие для него. И так татарам от казаков одни утесненья да обиды. Неужто он, Федор, столь неблагодарен, что отплатит злом за добро?

Сандра позвал Кинэ в юрту. Она вошла и остановилась у порога, вся напряженная, как струна.

В середине юрты, подвернув под себя ноги калачиком, сидели гости — Шапкай и его спутники. Напротив них расположилась родня Кинэ: Сандра и его сыновья. Мать Кинэ, тихая, похожая на монашку женщина, разливала по чашкам жидкий талкан. Другого угощения в юрте Сандры не было.

До ноздрей Шапкая долетел запах гниющей рыбы, которой в толе Сандры приправляли талкан. Ему хотелось сплюнуть и выплеснуть бора-быду[88] из протянутой чашки. Шапкай вспомнил об арчемаках, в которых он привез сушеный в дыму костра сыр — курут и куски вяленого мяса. Ни за что не стал бы паштык якшаться с этим выжившим из ума Сандрой, если бы не его внучка. И бора-быду его вонючую не стал бы хлебать. Однако обычай требовал принять угощение хозяев. Придется есть пищу этих голодранцев…

Шапкай покосился на чашку с жидким и мутным хлебовом, но тут же поборол в себе брезгливость и стал хлебать бора-быду с таким видом, словно вкуснее ничего в жизни не едал. Дряблые щеки его тряслись, глаза были мутны от старости и араки.

Кинэ со страхом и отвращением исподлобья наблюдала за ним.

И этого шебельдея[89], этого дряблого старика хотят сделать ее мужем? Поделом к нему прилипла кличка Шуужен-паштык — Рыхлый паштык.

Ее подвели поближе к Шапкаю. Он что-то говорил, гладил ее волосы и грудь, обдавая нечистым дыханием, а она вздрагивала при каждом его прикосновении.

— Ну, чакши, хорошо. Иди, иди, погуляй! — услышала она, как сквозь сон, голос Сандры. — Мужчинам о деле поговорить надо.

Кинэ опрометью выскочила из юрты. Ноги понесли ее в сторону реки.

«Не утопилась бы…» — испугался Федор и кинулся наперерез ей.

— Кинэ!

Услышав голос Федора, она остановилась. Федор подбежал к ней запыхавшись, заглянул в глаза.

— Ты куда, Кинэ?

— Я? Никуда. Я просто так… побежала и все. Там этот старик, Шапкай… Я не хочу!..

Слезы катились у нее по щекам, губы дрожали.

— Успокойся, Кинэ! Не плачь, любая моя. Что-нибудь придумаем…

Федор увлек ее в лес.

— Не отдам я тебя этому… с трясучими щеками. Украду, увезу тебя в Кузнецк…

Слова казака потонули в молчании хвойной чащи…

Федор еще не знал, где он добудет еду, и как они будут добираться до Кузнецкого острога, но решение о побеге вместе с Кинэ созрело в нем окончательно. Как он жалел теперь, что не подготовился к побегу заранее, не выведал у татар путь через горы!

Сразу за аилом, когда взойдешь на увал, становится видна Мустаг — ледяная гора.

Если сплавляться вниз по Мундыбашу, Мустаг будет уплывать вправо и назад. В этом месте река особенно коварна и быстра. А какая она ниже по течению? Этого Федор не знал. Не знала и Кинэ, никогда не уходившая из аила дальше двух трубок пути.

Правда, Федор пытался запомнить названия бесчисленных горных речек, стариц и ручьев, впадающих в Мундыбаш или вытекающих из него, имена гор, распадков и еланей. Но разве запомнишь все эти татарские названия — там на сотни счет! Как разобраться во всех этих тельбесах, сары-су, темиртау, карлыганах, караголах? Даже если бы он и пытался все их запомнить, у него едва ли что получилось бы. Для этого надо было тут родиться. Татарчата с молоком матери впитывают в себя, постигают эту таежную, горную, речную неписаную грамоту.

«Ничего, — успокаивал себя Федор. — Река, она к дому выведет. Теченье само к Кузнецкому приведет, тут хоть так крути, хоть этак».

Он знал, что Мундыбаш впадает в Кондому. Кондома же течет прямо к Кузнецкому острогу. Так что лучший и самый быстрый способ добраться до Кузнецкого — сплавиться вниз по течению Мундыбаша в лодке. Раздобыть лодку не составляло труда: две долбленки Ошкычаковых валялись на песке под обрывом. Труднее всего, пожалуй, даже невозможно было раздобыть на дорогу еду. Забрать у старика Сандры вяленую рыбу и последний талкан у Федора рука не поднималась: Ошкычаковы и так едва концы с концами сводили. И тут Федор вспомнил о пищали. «Добуду мяса, тогда и можно будет трогаться в путь», — решил он. Федор посвятил в свои планы Кинэ.

— Ты хочешь, чтобы я бросила родных? — обмерла Кинэ. — Навсегда? Твои слова горьки, как кора осины…

Она чуть не задохнулась от неожиданного предложения Федора. Он смотрел на нее с немым удивлением: понял, какой раны нечаянно коснулся, и, чтобы смягчить удар, заговорил как можно спокойнее, рассудительней:

— Но ведь тебя все одно отдадут этому уроду.

Тут Кинэ живо представила себе дряблое, без видимых признаков бровей и ресниц лицо паштыка, его оттопыренные, толстые, словно лепешки, уши, и ей сделалось жутко. Лучше уж смерть принять, чем жить с этим айной!

— Так ты пойдешь со мной в Кузнецк? В голосе Деки звучала не то обида, не то разочарование, смешанное с жалостью. Кинэ потупила взгляд и молча кивнула. У Федора гора упала с плеч. Охваченный внезапным приливом нежности, он поцеловал ее в глаза, мокрые от слез, в щеки с веселыми пятнышками редких, отлинявших уже веснушек…

Федор попросил Урмалая показать ему солонцы, куда приходили лакомиться солью олени, и однажды, вычистив пищаль, пошел к солонцам. Он брел вдоль реки, затем поднялся в гору, перевалил через нее, спустился в лощину. Здесь, в пади, земля была бела от соли. Дека наметанным взглядом определил, откуда приходят к солонцам олени. В пожухлой траве виднелась едва приметная оленья тропка — толопа.

Дека зашел с подветренной стороны и устроил здесь скрадку. Он просидел в ней полдня. Олени не приходили. Федору хотелось есть, ныла недавняя рана, но он сидел не шелохнувшись. Ветер приносил ему запахи хвои, мха, запах вечерней промозглой сырости. На тайгу опустился вечер. Затопив тайгу голубоватым светом, выползла луна. И олени пришли.

Сначала раздался чуть слышный хруст веток. Потом Дека отчетливо почуял запах оленей. И вот, наконец, показался красавец изюбр. Луна ярко высветила его рога, шею, бок. Он царственно повернул голову, украшенную роскошной короной, втянул в ноздри воздух и сделал осторожный шаг к солонцам.