Нина сидела на краешке кровати. Увидев, что подполковник пытается пошевелиться, протестующе положила руку ему на грудь:

— Не двигайтесь. Или вас обязательно придется госпитализировать.

Бондаренко понял, что Казакова в госпиталь отправлять его уже не собирается. Он взял ее ладонь и прижал к губам. Нина не сопротивлялась. Даже тогда, когда приоткрылась дверь и в кабинет опять заглянул Осинин. Инженер пробормотал:

— Значит, обошлось?

— Да, да, — спешно ответил Ермолин с интонацией, как бы говоря: не мешайся!

Осинин на этот раз плотно закрыл за собой дверь кабинета. Через несколько минут с улицы донеслось урчание мотора. Нина поняла, что это уезжает техлетучка. Она не сдвинулась с места. Ее рука покоилась на груди Бондаренко. А комбат засыпал, и его лицо стало спокойным и умиротворенным.

…Он не пролежал и недели. Сначала без возражений глотал таблетки, порошки и соглашался на уколы. Вечерами просил Казакову побыть с ним, рассказать о новостях. Через несколько дней она заметила, что Бондаренко слишком пристально смотрит на нее, когда они остаются вдвоем. Поняв, что вот-вот между ними должно произойти объяснение, она прекратила вечерние осмотры.

Тогда Бондаренко закапризничал, и Нина была снова вынуждена появиться в палате вечером. Комбат накричал на нее, упрекнул в невнимательности к больному. А потом неожиданно признался в любви.

— Нет, это невозможно. Мне другой мил, — сказала Нина, вспомнив Осинина, который теперь перестал даже записки свои присылать и вообще старался не попадаться ей на глаза. Внимательно взглянула на комбата: выдержит ли его больное сердце отказ?

Все обошлось, лицо комбата не дрогнуло…

А утром его не оказалось на месте. Нина нашла Бондаренко в кабинете; подполковник отдавал распоряжения по телефону. Ее увещевания невозмутимо оборвал:

— Сам знаю, здоров или нет… Пилюли фельдшер и сюда принесет.

Нина, не зная, как убедить заупрямившегося Бондаренко, села к столу и написала рапорт, в котором просила перевести ее в другую часть. Демонстративно положила его перед комбатом.

Бондаренко внимательно прочитал и размашисто наложил на листке резолюцию: «Не возражаю»…

Выдержке моей пришел конец: я ему врезал. У стоявших позади него двух летунов от изумления вытянулись физиономии. Мой командир только охнул и неодобрительно покачал головой: «Гарик, Гарик, разве так можно?!» А штурман полка майор Литовкин громко захохотал, выдавливая из себя с придыханием:

— Ну и ну, отродясь такого замысловатого набора слов не слышал. Во-о дает сержант!

— Чему вы радуетесь, товарищ майор? — с возмущением сказал он Литовкину. — Сержант оскорбил офицера, ведущего группы, а вы…

— Полно, лейтенант, мы в куртках, он не видит знаков различия, — попытался его успокоить Литовкин. — Хотя, конечно, это непорядок… Вы что такое себе позволяете! В общем, так. я сам лично проверю вашу квалификацию, сержант, заодно и вашу шарманку, — он показал на «Редут». — Я был о ней высокого мнения. Но если то, что говорят пилоты, правда, в чем я на сто процентов уверен, — пеняйте на себя!..

— А если я прав, тогда как? — спросил я, подрагивая от холода (им-то хорошо, «меховушки» натянули, а тут выскочил из аппаратной в одной гимнастерочке!).

— Тогда он извинится, — дружески хлопнул Литовкин по плечу ведущего группы истребителей, которая «облетывала» «Редут». — Явитесь на КП для получения условий полетного задания через сорок минут. Ясно?

Они направились к смутно виднеющимся вдалеке аэродромным постройкам. Мой командир пошел за ними следом, надеясь уладить конфликт. Я вбежал в аппаратную. Надо бы подшить свежий подворотничок, решил я, на КП придется идти, еще нарвусь на начальство. Снял гимнастерку, протер суконкой медаль «За оборону Ленинграда». Что ж, вызов принят. Давно пора показать летунам — без нас они полуслепые. Ишь, «Редут» для них шарманка!

Все-таки капризная штука жизнь. Зачем, спрашивается, надо было меня с «семерки» снимать и бросать в эту карусель, именуемую наведением? Или других мало? Будто я затычка для всяких дыр. А как славно мы с Колей Калашниковым «ворон» караулили! Только за неделю до моего отъезда фрицы семь налетов предприняли на наши войска, больше двухсот пятидесяти самолетов в них участвовало. Да не вышло у них ничего. Зенитчики нашими данными хорошо научились пользоваться. Не то что некоторые пижоны летуны…

Вначале меня, конечно, порадовало предложение Оси-нина. Дело новое: воздушные капканы фашистам расставлять, наводить на них наши «ястребки». Хоть не хотелось с <семеркой» расставаться, а соблазнился. Формировали расчеты «Редута-01» и «Редута-02» во дворе бывшего института, на крыше которого наша «пятерка» стоит. Формировали в основном из женщин, что поделаешь, мужики нынче дефицит. У меня же к радистам в юбках особое отношение. За исключением одной, она на главном посту — телефонистка. А с остальными я не сюсюкаюсь. Тем более что, в отличие от установок, работающих на оповещение, на нашей, предназначенной для наведения, только один старший оператор — это я. К тому же я еще и старшина расчета. Еще в него включили старшего радиста, старшего электромеханика — дружка моего по «шестерке», — вот и вся мужская братия. Поэтому я с первых дней к девушкам только по уставу, на «вы» обращаюсь. Иначе, знаю, порядка не будет.

Уберечь наших девиц от кавалеров, прямо скажу, нелегко. Только развернули «Редут», разбили «дозор», а летчики-налетчики тут как тут. Сами из себя хороши: хромовые сапоги, бриджи светло-синего сукна, куртки кожаные, а под ними кителя с иголочки с погонами (только ввели новшество, а они уже фасонят!), на фуражках с лакированными козырьками — крабы. Увидит женщина такого — не устоит. Но и Гарик не хухры-мухры, хоть и в обмотках, и шинелька пообтрепана, а голос на что! Голос у меня — ого-го! — телефонами и микрофонами натренирован. Сразу: стоп! Вы куда, товарищ? Назад! Объект секретный. Читать умеете? Вот табличка: «Проезд и проход категорически запрещен!» Может, поэтому на меня пилоты зуб точат?.. Но не думаю, они промашку дали по собственной инициативе, а на меня свалить хотят. Не учли только одного: Гарика на мякине не проведешь!

Судите сами. Звену истребителей предстояло барражировать вдоль линии фронта в зоне Карельского перешейка. Я должен был в случае обнаружения самолетов противника сообщить на КП штурману полка координаты цели и произвести наведение. Теперь в составе дежурной смены нет оперативного офицера. Вместо него на командном пункте план-шетист, который по моим докладам составляет схему полета.

Включил я высокое напряжение за несколько минут до старта звена, любуюсь разверткой на экране — привычное дело. Смотрю, полетели, соколики. Докладываю на КП. Через две минуты снова докладываю. Вижу группу хорошо, в небе по курсу полета больше никого — пасмурно. Линия фронта уже близко от них… Но что такое? Отклоняются мои «ястребки», поворачивают влево, к Финскому заливу. Я штурману: мол, видно, облачность мешает, сбились, говорю, ваши парни с курса на столько-то градусов, не мешало бы помочь им выправить маршрут.

Литовкин тут же связывается с ведущим группы, предупреждает: так, мол, и так, разучились, что ли, ориентироваться?.. А ведущий, пижон несчастный, отвечает: летим точно по курсу, находимся в квадрате… В общем, в том, в каком и следует им быть.

Литовкин выдает мне ответную «квитанцию»: мол, ври, дорогой, да не завирайся — мои летчики правильно летят, а ты, сержант, протри глаза. Тогда я кричу в трубку, но пока еще по-доброму, с улыбочкой: мол, ошибаетесь, друзья-гвардейцы братского авиаполка, не туда летит ваше звено, уже над флотом нашим барражирует, а не над пехотой, как по заданию положено.

Штурмана, наверное, заколотило от такой информации. Слышу, опять запрашивает по радио борт ведущего истребителя: «Доложите, где находитесь?»