Вовик открыл двери станции, пристроился на ступеньке, закурил «Ракету». И повел неторопливую беседу с наблюдателем Пилюлиным. Щеглов медленно вращается, а Ваня тихонько идет за ним следом, тоже круги наматывает. Щеглов с Волги, окает:

— Во-от ты, Ваня, как считаешь? Гитлера опосля войны ро-осстреляют иль за о-одно место по-овесют?

— Думаю, повесят, — отвечает Пилюлин, а сам идет себе, идет, чтоб рядом с Щегловым быть.

— Кумекаешь верно-о. Я даже число вычислил, когда тако-о сбудется.

— Да неужели? И когда?! — заволновался Иван и ближе, ближе к Щеглову подался.

— Это-о, брат, секрет, — отмахнулся Вовик. Но Иван стал просить, умолять, и Щеглов сдался: — А, ладно. Подставляй ушко-о, шепну.

Вот тут-то Пилюлин голову свою и подсунул. Кузов в тот момент поравнялся с кабиной автомашины. Ванину голову как зажмет между вращающимся кузовом и неподвижной кабиной, как прищемит! Он как заорет благим матом. Эх, жаль парня, жаль…

А я не слышу. Я весь внимание. Что такое? Вдруг ни с того ни с сего приемная и передающая антенны рассогласовались. Я-то не вижу, что передатчик Иваном заклинило. Дал, понятно, нагрузку посильней… Чуть-чуть нажал, я всегда стараюсь все осторожно делать… Щеглов потом сказал: что ты наделал, Гарик? И Ивана голова затрещала как яичная скорлупа. Сердца у тебя нет.

А я ничего не слышал. Конечно, надо было выключиться, выйти посмотреть, в чем дело. Но у нас всякое выключение без команды — ЧП, и я еще надеюсь, что все образуется, и, склоняя в сердцах развалюху станцию, еще поддал нагрузочку. Чуть-чуть. И тут услышал!.. Как я себя ругал! Ну что мне Иван плохого сделал! А вот я ему… Чтобы высвободить Пилюлина, пришлось дверь аппаратной снимать. Терпел мужик стойко. Но вот душа неуемная: когда увозили в госпиталь, он все еще Щеглова донимал:

— Вова, ну скажи, ты же вычислил… ну, когда?

— Что когда?.. А-а, скоро, Ваня, скоро по-овесют фюрера за одно место, чтоб на земле бо-оле не рождались такие гады!

И Пилюлин с хорошим настроением отправился лечиться. Но в тот же день вернули его обратно: молодцом держался и врачей убедил, что нечего ему на больничной койке делать. Но разболелся он всерьез, почти неделю скрюченный ходил и не хныкал. Меня старается не замечать. Хотя я-то при чем? Мне из-за него пришлось станцию выключить. Хорошо, что в это время налета не было.

Вообще, когда дежуришь, есть время о многом передумать, вспомнить маму. Как она там, бедная? Наверное, думает о сыночке своем Игоре. И за Одессу идут тяжелые бои. Лишь бы жива была, родная, а писем нет… Что-то экран замутнел. Тру глаза. Резь какая-то. Неудивительно, смениться отказался, пятый час сижу. Гарик — он такой, Га-рика не укачивает…

Мать честная! Вижу цель! Еще… еще… Около двадцати самолетов. Курс… на нас, к заливу. Даю команду Веснину:

— Срочно донесение! Передавай морякам… Начинаю диктовать. Стараюсь и интонацией голоса выразить тревогу. Вот он, мой первый бой! Веснин дублирует по телефону, замечаю, что и тон мой хочет передать, старается. Вдруг запнулся, что-то мямлит, толком понять не могу, почему он данные не диктует, перед кем-то оправдывается?

— Есть… Так точно… Это не я. Красноармеец Гарик… Есть! — Протягивает мне трубку и смотрит ошалело, будто на проводе сам бог. А что бог? Сейчас каждое мгновение на счету. Беру трубку. Говорю бодро, но осторожно:

— Слушаю.

— Это ваши сведения о приближении авиации противника? — Голос в трубке басовитый, строгий, начальственный.

— Так точно!

— Что за бред, как это вы можете ви-идеть бомбардировщики, когда район, который вы указываете, давно уже занят немцами? Вы что, за линией фронта?

— Никак нет, но я ручаюсь!

— Какого черта панику наводите? — заклокотала трубка. — Да я вас…

— За свое донесение полностью несу ответственность. Противник в данный момент находится уже… — Смотрю на экран — мать честная! Близко! Стараюсь как можно спокойнее диктовать цифры.

— Под суд военного трибунала пойдешь! Паникер! — затрещало в телефоне.

Мне не верят. Это вы Гарику не верите? Перехожу на открытый текст:

— Если вы сейчас же не примете меры, то можете опоздать, через две-три минуты немецкие самолеты будут над вашей головой. Они летят бомбить флот! Понимаете, фло-от!

В трубке что-то грохнуло. Обидно! Не то слово, как мне обидно. Но поверил морской начальник или нет?

Цели совсем близко. Вот они вошли в «мертвую зону». Теперь экран бессилен. Мы свое дело сделали. Выходим с Весниным из станции. После затемненной аппаратной солнце бьет в глаза. Мы жмуримся, запрокидываем головы. Бомбардировщики гудят зловеще: «иду-у, иду-у, иду-у!..» Насчитал двадцать два Ю-88, на два, значит, ошибся. А зенитчики?.. Не слышно и колоколов громкого боя с кораблей. Стервятникам только того и надо. Самолеты спокойно сбрасывают бомбы. Я вижу огромные фонтаны воды, вздымающиеся ввысь. С катеров открыли запоздалый пулеметный огонь, слышатся ружейные выстрелы. Злоба и отчаяние душат меня. И слезы хлынули, черти!.. Веснин успокаивает.

— Не поверили! Почему-у?!

Капитан Бондаренко вызвал к себе Осинина и Червова и устроил им разнос. Его лицо было землистым, осунувшимся — сказались все же мытарства во вражеском тылу. «Кащей Бессмертный, да и только!» — подумал Осинин, а сам вызывающе ответил:

— Ну, чего вы расшумелись, товарищ капитан! В чем наша-то вина, если ни летчики, ни моряки не верят донесениям «Редутов»? В конце концов, не мы их должны информировать о существовании спецустановок — есть отдел разведки, главный пост, спецслужба. И вы с полковником Соловьевым куда гля…

— Ты это мне брось! — оборвал его Бондаренко и хрястнул кулаком по столу. — А сколько целей операторы прохлопали?! В батальон влились опытные инженеры из НИИ. Чем они занимаются? Кто бойцов учить должен? Я вас спрашиваю…

Осинину крыть было нечем. Пытаясь как-то оправдаться, он, опустив голову, произнес:

— Опыт со временем приходит.

— И я вот так же должен отвечать Соловьеву, когда он рычит каждый день в трубку: «Наведи порядок! Иначе разжалую!» Да вы понимаете, какая обстановка складывается на фронте? Кто будет ждать, пока ваши операторы поднатореют?.. Не смогли научить, сами садитесь за экран! — безапелляционно отрубил комбат.

— А кто будет следить за работой техники, Борис Юрьевич? — заволновался Червов, скромно отмалчивавшийся до этого. И тут же пожалел, потому что Бондаренко напустился теперь на него:

— А вы кандидат наук, такие надежды на вас возлагались. До каких пор ваша установка будет выдавать «ноль иксы»? И вообще, когда вы наконец станете военным человеком? Что за вид у вас: ремень болтается, гимнастерка— как юбка у бабы!..

Червов нахмурился, кашлянул и ответил сухо:

— Вы, Борис Юрьевич, со мной так не разговаривайте. И по поводу «ноль иксов» не мне вам объяснять, сами знаете: имеющиеся на установке трансформаторы, потенциометры, лампы не соответствуют условиям эксплуатации и работают в перенапряженном режиме. Станция включается лишь на восемь — десять часов в сутки, остальное время уходит на ремонт. Люди вымотались, глаз не смыкают… К тому же допотопная синхронизация вращения антенн — мехспособом…

Бондаренко смутился. Потом поднялся из-за стола и нервно прошелся вдоль него. Повернулся к застывшим посреди кабинета инженерам и с отчаянием сказал:

— Но ведь что-то надо делать. Думать! Придумать! Изобрести! Голова от всего вспухла. Как раскаленный чугунок… Ладно, идите, — устало махнул он рукой. Тяжело опустился на стул, обхватил голову.

Инженеры вышли из штаба мрачные, подавленные.

— Мда-а, ну и шумливый же он, — сказал Червов.

— Попробуй не пошуми, когда такая ответственность навалилась на плечи. Тут самый спокойный может сорваться, — заступился Осинин. — Я вот что думаю, Георгий Николаевич, нам надо в батальоне создать радиотехническую мастерскую. Собрать в нее умельцев, головастых парней. Они будут по «точкам» ездить, регламентные работы проводить на технике, чтоб не барахлила. Наиболее способных подключим к изобретательству, лабораторным исследованиям. «Редуты» надо совершенствовать, их возможности далеко не все исчерпаны.