— Она ничего не делает, но занимается по хозяйству: еду готовит, рыбу жарит, которую я привожу. С сыном сидит.

— А ты что делаешь?

— Разное: помогаю Клаудио, наблюдаю за посевом маниоки, езжу на лодке, говорю каждое утро по радио.

— Стало быть, ты уже разбираешься в радио?

— Нет, я только умею включать и выключать. Чинить не могу.

— А мотор у лодки?

— Тоже не могу чинить, — он подумал идобавил: — Пока...

— А если мотор сломается, когда ты далеко от Диауарума?

— Тогда будет плохо.

— А куда ты ездишь на этой лодке?

— Куда Клаудио скажет. Иногда вместе с ним подымаемся по Шингу. Иногда он меня посылает за больным в какую-нибудь деревню. Или на пост Леонардо.

— А сколько человек осталось сейчас в твоем племени?

Он морщит сосредоточенно лоб. Потомговорит:

— Около двадцати...— И добавляет: — Вместе с женщинами.

Вероятно, это короткое замечание: «вместе с женщинами» — было самым убедительным примером того, что Аруйаве окончательно примкнул к «цивилизадо». «Настоящий» индеец никогда не позволил бы себе сказать такое. Я убедился в этом несколько дней спустя, когда, вернувшись на пост Леонардо, стал свидетелем любопытной сцены. К «конторе» Орландо приближалась длинная процессия очередных визитеров из какой-то соседней деревни. Впереди шли женщины с корзинами и мисками на голове и несли младенцев, приютившихся на могучих бедрах матерей. Рядом бежали, путаясь под ногами, детишки постарше. Замыкая шествие, торжественно шли мужчины с луками и стрелами в руках.

— Кто там пришел? — крикнул Орландо, подымая голову от своего канцелярского гроссбуха, в котором он в который раз безуспешно пытался свести концы с концами в тощей смете Парка.

— Это пришли камаюра, — доложил один из болтавшихся вокруг него старожилов поста.

— Сколько их? — спросил Орландо, соображая, что нужно дать команду на кухню, чтобы Сабино позаботился об «усилении» обеда.

Индеец, чрезвычайно довольный возможностью продемонстрировать свои математические способности, высунулся из окна и принялся считать, тыча в воздух черным, заскорузлым пальцем. Он несколько раз сбивался и начинал сначала. От напряжения на лбу у него выступили капельки пота. Сын сельвы, видимо, совсем недавно освоил тайны математики. Наконец мучительный процесс завершился блистательной победой. Повернувшись к нам, он ликующе провозгласил:

— Пришли семь камаюра!

Я недоуменно воззрился на Орландо: мне хорошо было видно, что гостей там не меньше пятнадцати. Орландо понял мой молчаливый вопрос и, пряча улыбку, повернулся к математику:

— Караиба утверждает, что ты ошибся.

Тот побагровел от возмущения, снова воззрился в окно и принялся пересчитывать, нервно взмахивая пальцем.

— Караиба говорит, — сказал ему Орландо, — что к нам пришли две руки и одна нога камаюра...

Математик, не удостаивая меня взглядом, с достоинством пояснил:

— Орландо, там пришли семь камаюра. А остальные — это женщины.

Да, индейцы Шингу никогда не включали женщин в общий «баланс», в «сводку наличного состава» своего племени. В счет всегда шли только мужчины. Так уж повелось испокон веков, и ничего тут не поделаешь. А бедный Аруйаве вынужден был сказать, что в его племени около двадцати человек «вместе с женщинами». Ему, очевидно, никак не хотелось признать, что его народ фактически прекратил свое существование.

...Ладно, пусть будет так. Я закуриваю и спрашиваю его:

— Стало быть, ты один из последних трумаи?

— Да.

— А твоя жена?

— Она суйа...

Ирония судьбы: последний из трумаи вынужден взять в жены девушку из племени своих врагов. Что это: новейший вариант «Ромео и Джульетты» или только необходимость найти себе женщину, даже если твой отец перевернется в своей убогой могиле?

— А твоя жена знает язык трумаи?

— Нет.

— А ты знаешь язык суйа?

— Нет.

— А как же вы объясняетесь?

— По-португальски.

— А ваш сын?

— Он начинает говорить по-португальски. Но знает несколько слов и трумаи.

— Ты доволен своей жизнью?

— Да.

— Тебе здесь, в Диауаруме, лучше, чем было раньше, когда ты жил в своей деревне?

— Да, мне здесь очень хорошо.

— А чего бы ты хотел, чтобы тебе стало еще лучше?

— Не знаю,— он задумывается, молчит, потом отвечает: — Я хотел бы всегда работать вместе с Клаудио. Еще хочу научиться чинить мотор у лодки. И чинить радио. А то, когда оно замолкает, приходится звать Клаудио.

Он снова молчит, собираясь с мыслями, и добавляет!

— Еще хочу научиться читать и писать. Хочу прочитать много книг. Сколько прочитал Клаудио,

— Зачем?

— В книгах рассказывается, как надо жить. Как чинятся моторы. Как летают самолеты. Да, и еще я хочу стать летчиком. И летать из Диауарума в Леонардо. Возить лекарства и продукты...

— Ты знаешь какие-нибудь легенды трумаи?

— Знаю. Мне их рассказывала мать.

— Расскажи мне что-нибудь.

Он вздыхает и озабоченно морщит лоб. Потом начинает рассказывать длинную легенду о том, как в одной из деревень трумаи была похищена девушка, которую утащил старый и хитрый лис. В далекой лесной хижине эту девушку разыскал молодой парень. Они полюбили друг друга и сбежали от лиса обратно в село. Девушка вернулась в дом своей матери, но мать не узнала ее. Поэтому девушка жила в деревне чужой. Ей было трудно. Соседи кормили ее остатками «бижу». И она начала тосковать по своему старому лису. И умерла от тоски...

С первыми лучами солнца, где-то в половине шестого, мы с Галоном просыпаемся почти одновременно. На соседнем гамаке безмятежно сопит Арналдо, свесив левую руку до земли. Запах дыма приятно щекочет ноздри: Клаудио уже на ногах. Он готовит завтрак из остатков наловленной вчера рыбы и, разумеется, «рис-фасоль». Галон, расталкивает Арналдо, тот со стоном пытается отмахнуться: «Еще солнце не встало! Лететь до Леонардо всего двадцать минут». Галон кричит, что, по словам Клаудио, погода может испортиться с минуты на минуту.

Проглотив завтрак, мы прощаемся с Клаудио и быстро погружаемся на самолет. Солнце уже повисло за черным краем леса, а с запада двигается облако, предвещающее дождь. Ревет мотор, струи красной пыли рвутся из-под крыльев, ударив по сощурившимся индейцам и одиноко торчащему среди них в своих мятых брюках Клаудио. Спотыкаясь на кочках, переваливаясь с боку на бок, «баркрайфт» прыгает по просеке, поднатуживается и с видимой неохотой повисает в воздухе. Еще через мгновение зеленая пучина сельвы поглощает малоки Диауарума. Мы молчим. Потом Галон говорит, словно размышляя вслух:

— Вот так и живет Клаудио...

Арналдо закрывает форточку, откуда бьет холодная струя воздуха, и добавляет:

— А следующий самолет будет у него то ли через месяц, то ли через полгода...

От Диауарума до поста Леонардо лететь недолго. Около получаса. Мы лениво беседуем, вспоминая приключения вчерашнего дня. Галон и Арналдо упиваются своими рыбацкими подвигами. Я рассказываю им о поездке к суйа. Арналдо восхищается, вспомнив, с каким олимпийским спокойствием Аруйаве манипулировал переключателями рации.

— А что? — говорит Галон. — Индейцы очень сообразительны, восприимчивы. Если бы у нас всюду к ним было бы такое же отношение, как здесь, таких, как Аруйаве, были бы у нас не единицы, а тысячи.

— А почему нельзя добиться этого? — спрашиваю я.

— Чего?

— Ну, чтобы к ним всюду было такое отношение, как здесь.

— Чудак ты, — снисходительно говорит Галон. — Ты не понимаешь простой вещи: этот Парк — заповедник, остров, исключение из правила. То, что ты здесь видишь, ты нигде больше не увидишь, потому что это невозможно.

— Как это так «невозможно»? Невозможно человеческое отношение к индейцам?

— Да нет, ты меня не понимаешь. Я говорю не об отношении к ним. Я говорю об исключительности этого Парка как учреждения. Мы не можем себе позволить создавать много таких Парков и территорий, потому что это помешает освоению страны. Нельзя же отдать индейцам всю нашу Амазонию и сидеть сложа руки, пока они скачут со своими луками по землям, которые хранят урановые руды или золото, нефть или алмазы. Мы вынуждены, мы хотим, и мы будем осваивать нашу страну, эксплуатировать ее богатства, а это означает, что индейцам придется еще больше потесниться. Хотят они этого или нет.