— О, это хорошо. Интересно было бы познакомиться с работами ваших ученых. Скажите, Игорь, а как у вас решена аграрная проблема: мне не совсем ясно, являются ваши кооперативы — «колхозы», так, кажется, они называются? — собственниками земли или нет?

Я объясняю, что земля является у нас собственностью государства, а колхозы получают ее в вечное пользование.

— Любопытно, — говорит Клаудио, словно размышляя вслух. — У нас, в Бразилии, впрочем, вы это, конечно, знаете, аграрная проблема — это корень всех зол. А частная собственность на землю — страшная беда. От этого страдают все, даже индейцы: вы знаете, сколько трудов стоило нам с Орландо отвоевать территорию Парка? Страшно вспомнить. Ведь на эти земли претендовали — и продолжают претендовать! — десятки «сильных» семей штата Мату-Гроссу. В том числе депутаты, политики, крупные коммерсанты, одним словом, те, в чьих руках власть. До сих пор правительство штата игнорирует нас. Делает вид, что мы — Национальный парк Шингу — не существуем!

Потом он интересуется, имеются ли среди малых народностей Советского Союза такие, которых можно сравнить с индейцами, хотя бы условно:

— Я слышал, что у вас, кажется, на севере, были какие-то племена?

— Не только были, но и продолжают существовать: чукчи, эскимосы, нганасане и другие.

Клаудио начинает расспрашивать меня о том, как Советская власть «приобщала их к цивилизации», как сохраняется культура, обычаи и традиции этих народностей, как они уживаются с «белыми», как организована медицинская помощь. Постепенно он оживляется и превращает меня из интервьюера в интервьюируемого. Речь заходит о международных проблемах, о волнениях, которые потрясают мир, и Клаудио говорит:

— Нет сомнения в том, что ваш мир, мир коммунизма, победит, потому что капиталистическое общество разлагается все быстрее и быстрее. Противоречия, стоящие перед человечеством, обостряются с каждым годом, и я не вижу никаких путей их решения в рамках капиталистической системы.

Уже давно стемнело, керосиновый фонарь источает пронзительный запах, смешивающийся с ароматом прелых листьев.

— Я прошу меня извинить, — говорит Клаудио, — по мне пора идти давать лекарство детям. Если хотите посмотреть эту грустную процедуру, я к вашим услугам.

«Аптека» размещается в крошечном шалаше, куда уже собрались десятка два женщин с больными коклюшем детьми. Почти все малыши оглушительно кашляют. Посветив себе карманным фонариком, Клаудио находит в прибитом к столбу ящике пузырек с какой-то микстурой и принимается вливать ее в глотки детишкам. Они подходят к нему по очереди, послушно разевая рты, словно птенцы в гнезде, завидевшие мамашу с червяком в клюве.

— Он сильно кашляет или нет? — спрашивает Клаудио у каждой из мамаш. Тем, кто кашляет сильно, выдается полная ложка. Тем, кто кашляет меньше, вливается полпорции. Облизываясь, карапузы отходят к своим матерям, которые хватают их за руку и тащат прочь.

— Вот и вся наша нехитрая терапия, — говорит Клаудио, словно извиняясь. — Этих ребят тут так много, что я даже по именам-то не всех их знаю. Единственный способ подыскать им нужное лекарство — это попытаться расспросить мать, которая сплошь и рядом не понимает, чего от нее хотят.

«Аптека» пустеет, матери уводят и уносят верхом на своих бедрах разнокалиберных кашляющих птенцов. Клаудио закрывает ящик с медикаментами и устало потягивается. Его и без того бледное лицо в свете лампы приобрело какой-то зеленый оттенок.

— А вы сами как себя чувствуете? — спрашиваю я.

— Ничего, ничего, — торопливо отвечает он, встрепенувшись. — А что такое? Почему вы это спросили?

— Да просто так... Климат здесь, мне кажется, тяжелый.

Он улыбается как-то виновато:

— Да, места гут, конечно, малярийные. Но жить можно. Вот только желудок иногда подводит. Если бы не это, все было бы отлично.

К нам подходит Аруйаве.

— Вот, — говорит Клаудио, кладя ему руку па плечо, — мой самый главный помощник. Без него мне было бы очень плохо. Поговорите с ним. Интереснейший человек! А я пойду вздремну, если вы не возражаете.

И через мгновение, спохватившись, спрашивает:

— А может быть, вы еще хотите что-нибудь у меня выяснить? Пожалуйста, я к вашим услугам!

Я благодарю Клаудио и желаю ему спокойной ночи. За сегодняшний день он, вероятно, сказал больше, чем говорит за два-три месяца. Кроме того, я знаю, что он всегда встает в пять утра и уходит на свою ежедневную трехчасовую прогулку по сельве.

Клаудио улыбается, кивает нам, поворачивается и растворяется в ночи. А мы с Аруйаве идем по тропке к шалашу, где я должен ночевать.

— Послушай, Аруйаве, сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Ты — трумаи?

— Да.

— А семья у тебя есть?

— Жена и сын.

— Как зовут?

— Жену — Уанти, сына — Алуари.

— А родители живы?

— Нет.

— Умерли давно?

— Когда мне было полтора года, умер отец. Мать умерла недавно.

— Подожди, подожди. Как, ты говоришь, зовут твоего сына? Алуари?

— Да.

— Стало быть, так звали и твоего отца? (Я знаю об обычае индейцев называть сыновей именами дедов.)

— Да.

— И твой отец случайно не был ли вождем трумаи?

— Да. Он был последним вождем трумаи.

Круг замкнулся... Я вспомнил историю его отца — знаменитого Алуари — вождя трумаи, о котором писали почти все, кто посещал это племя два-три десятка лет назад.

В раннем детстве Алуари был похищен индейцами журуна и вырос в деревне этого племени. Когда он был уже подростком, журуна подверглись атаке суйа. Почти вся деревня была перебита, и в последний момент, когда дубинка уже была занесена над головой Алуари, он крикнул, что он не журуна, а трумаи... В тот период между суйа и трумаи установилось краткое перемирие, и Алуари был помилован. Суйа увели его в свою деревню, и он стал жить среди них. Старики заставили его просверлить уши, как это делают суйа. Потом велели ему просверлить нижнюю губу. Алуари, решивший во что бы то ни стало избежать этих новых мучений, пообещал выполнить требование старцев, но сначала попросил отпустить его на несколько дней в свою родную деревню. Суйа позволили, но решали пойти вместе с ним.

После нескольких дней путешествия на лодке они прибыли в деревню трумаи и были встречены как друзья. Алуари ходил по родной деревне и чувствовал за спиной смешки и издевательства: соплеменники не могли простить ему проколы в ушах. Трумаи никогда не делали этого и считали, что уродование ушей унижает индейца. Алуари понял, что стал отверженным гнев вскипел в его душе. Он решил отомстить.

Однажды вечером, когда сопровождавшие его суйа купались в речке, Алуари, спрятавшись за кустами, поразил их одного за другим из своего лука, который никогда не знал промаха. Когда весть об этом дошла до суйа, перемирие кончилось. Вымазавшись черной краской, суйа отправились на войну против трумаи. Это был бой, в котором погибли почти все трумаи. Остатки племени разбежались, найдя убежище в деревнях мейнако и ваура, которые тоже не любили воинственных суйа. Впоследствии остатки трумаи смогли вновь объединиться в деревню — в одну убогую малоку. И вождем был избран Алуари. Ему простили его рваные уши, так как он, по мнению соплеменников, кровью убитых им суйа смыл причиненные ему унижения.

И все же Алуари до конца дней своих оставался грустным: уши не давали ему покоя. И вопреки обычаю трумаи он отпустил длинную шевелюру, чтобы спускавшиеся на плечи волосы закрывали позорные дыры в мочках ушей.

Итак, Аруйаве был сыном Алуари. Последнего вождя трумаи. Мы замолчали, думая каждый о своем. Тоскливо звенели москиты. Ветер шелестел по крыше шалаша. С глухим стуком упал за окном перезрелый плод манго. Пленка в кассете магнитофона кончилась. Пока я возился, доставая новую, Аруйаве закурил. Нажав кнопку, я включил магнитофон. Можно было продолжать беседу.

— А что делает твоя жена?

— Ничего не делает.

В этом он остался верен своим предкам: индеец никогда не признает, что женщина может заниматься чем-то, заслуживающим внимания. Но Аруйаве, с другой стороны, был уже отравлен цивилизацией, и, самое главное, любил свою жену, а поэтому, запнувшись, добавил: