Возможно, реминисценция из книги Ансело, который также указывает, что Валдай называют русской Швейцарией и оценивают тамошний пейзаж как «прелестный» (Ancelot. Р. 243).

Кюстин описывает лапти, называя материал, из которого они сплетены, более привычным для европейского сознания тростником, хотя на самом деле лапти плелись из бересты или лыка (см.: Кирсанова. С. 153). Сходным образом упомянутое в этом же абзаце павлинье перо было, скорее всего, не павлиньим, а раскрашенным гусиным.

Греческую (фригийского происхождения) богиню земли Кибелу изображали в зубчатой короне, имеющей форму башни или даже нескольких башен — по числу городов, которые Кибела взяла под свое покровительство. О кокошниках см. примеч. к т. I с. 184.

Московско-Петербургское шоссе в первой половине века активно усовершенствовалось: «В 1810–30-х годах здесь были перестроены и построены заново 24 станции, а в 1835–37 годах к ним добавились 13 новых «подставных станций для почт и проезжающих на почтовых лошадях» (Урусова Я. В. Сентиментальное путешествие из Петербурга в Москву // Человек. 1992. № 3. С. 141).

Отсутствие кроватей поражало едва ли не всех французов — современников Кюстина, побывавших в России. Ср. мнение Ансело: «На почтовых станциях нередко имеются недурные трактиры, но не надейтесь обрести там кровать. В каждой комнате стоит широкий кожаный диван, набитый конским волосом, и на этом ложе путешественник, к какому бы сословию он ни принадлежал, проводит ночь: русские, привыкнув спать на одном-единственном чрезвычайно жестком матрасе, не испытывают при сем никаких неудобств, что же до иностранцев, то, поначалу неприятно пораженные контрастом русских диванов с немецкими перинами, они довольно скоро свыкаются с этими походными кроватями и засыпают крепким сном» (Ancelot. Р. 244–245); свидетельство Баранта: «В русских домах, даже самых красивых и богатых, кровать — большая редкость. Предмет этот не принадлежит к числу исконных принадлежностей славянского быта. В России люди спят, закутавшись в верхнее платье, на кожаных диванах» (Notes. Р. 249–250), и утверждение д'Арленкура, что заговорить на русском постоялом дворе о кровати — значит прослыть оригиналом (Arlincourt. Т. 1. Р. 303). Эта особенность русских постоялых дворов бросалась в глаза и русским, возвращающимся из-за границы; ср. впечатления Д. Н. Свербеева в 1823 г.: «Я остановился в первой краковской гостинице, представлявшей уже всю неурядицу наших русских трактиров, неопрятность прислуги, отсутствие постели…» (Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899. Т. 2. С. 14).

Зимогоръе (у Кюстина — Зимагой), по словам Шницлера, могло считаться предместьем Валдая и насчитывало в начале 1830-х гг. две тысячи жителей (Schnitzler. Р. 176).

Иверский монастырь, основанный в 1654 г. патриархом Никоном и названный по иконе Иверской Божьей матери, привезенной с горы Афон.

Имеются в виду пожарские котлеты, названные по имени Дарьи Евдокимовны Пожарской (1799–1854), дочери содержателя трактира в Торжке Евдокима Дмитриевича Пожарского. Существовали более патриотические версии происхождения пожарских котлет: «Видевши однажды, как повар императора Александра готовил обед, она <дочь Пожарского> выучилась поваренному искусству в несколько часов и потчует приезжающих вкусным обедом» (Путеводитель. С. 135).

«Параллельно шоссе и лесу, справа, тянется по болотистому месту особо намощенная фашиною и половинчатыми бревнами дорога для пригона рогатого скота от Москвы до Санкт-Петербурга» (Путеводитель. С. 545).

«Франция — это я» — афоризм, приписываемый Людовику XIV.

Почти дословная цитата из «Истории России и Петра Великого» Сегюра (кн. 11, гл. 3; Sеgur. Р. 462), который, по-видимому, опирался на анекдот 20 книги Штелина (см. примеч. к т. I, с. 432) — «Петр Великий заводит увеселительные места не для себя только, но и для народа».

О'Доннелл Элиза — приемная дочь Софи Гэ (дочь ее второго мужа и, следовательно, единокровная сестра Дельфины де Жирарден); ее смерть (в августе 1841 г.) произвела на Кюстина гнетущее впечатление; 31 августа 1841 г. он писал Ж. Жанену: «Я много работал <…> но утрата г-жи О'Доннелл остановила меня <…> Я все время возвращаюсь мыслью к г-же О'Доннелл <…> Для Дельфины потеря огромна: эта сестра обладала таким вкусом и тактом, что одна могла заменить десяток друзей» (цит. по: Tarn. Р. 491).

По старому стилю 25 июля.

Ср. впечатления Баранта: «Передвижение на почтовых в России — роскошь; лошадей здесь не берегут, кучера не заботятся ни об упряжи, ни об экипаже; нетерпеливые, спешащие путешественники постоянно осыпают кучеров угрозами, а иной раз и бьют, поэтому те гонят так быстро, как ни в одной другой стране — но лишь если везут привилегированного путешественника, имеющего предписание от императора…» (Notes. Р. 244–245).

Имеются в виду оды древнегреческого поэта Пиндара (518–438 до н. э), прославляющие победителей в скачке или колесничном беге.

Философ Монтескье (см. примеч. к т. I, с. 86) упомянут здесь как символ философского и историософского осмысления реальности, а художник Орас Берне (см. примеч. к т. I, с. 405) — как символ живописного ее постижения.

После революции в моду вошли платья типа туники, разрезанные по бокам и перехваченные под грудью, которым Кюстин уподобляет русский сарафан. Их носили модницы-аристократки, именовавшиеся les merveilleuses («дивные») и блиставшие на так называемых «балах жертв», которые происходили в Ганноверском павильоне — ротонде, построенной в 1760 г. на Итальянском бульваре в Париже для маршала Ришелье и национализированной во время Революции (разрушена в 1930 г.).

Художник Жан Луи Давид (1748–1825) по заказу революционного Конвента нарисовал проекты типовых костюмов для граждан Французской республики, основываясь на костюмах античности.

Употребляя европейские термины (воротничок, пелерина), Кюстин очень точно описывает традиционную русскую короткую женскую одежду — душегрею (пользуемся случаем выразить благодарность за все сведения по истории костюма Р. М. Кирсановой)

Хусепе де Рибера (1591–1652) — испанский художник.

Ср. в «Секретных записках о России» Массона: «После пьянства самый явный и самый распространенный порок русских — это воровство. Не думаю, что найдется на земле еще один народ, до такой степени склонный присваивать чужое добро: от первого министра до главнокомандующего армией, от лакея до солдата все воруют, грабят и жульничают. В других странах вор презираем даже самыми низкими сословиями, в России же самое большее, чего он может опасаться, — это что его заставят вернуть украденную вещь назад; ведь на палочные удары он внимания не обращает, а если вы поймаете его с поличным, он воскликнет, ухмыляясь: «Виноват, сударь, виноват!» — и, возвратив награбленное, будет совершенно уверен, что расплатился с вами сполна. Этот постыдный порок, распространенный во всех сословиях, почти никем не осуждается» (Voyage en Russie. P. 1189–1190).