«Вор Ивашка Болотников и все присные его отступиша от бога и православный веры и покоришася сатане и ангелам его, идоша войною на Шуйского, Василия Иоанновича, воистину свята и праведна крестьянского царя, поборителя по нашей православной христианской вере. Людие русские! Ведайте, что грамоты вора сего Ивашки внушают народу черному всякие злые дела на убиение и грабеж, велят боярским холопам побивати своих бояр и жены их, вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество.

Не приставайте к злым врагам и разорителям веры и нашим погубителям, не верьте им ни в чем, не устрашайтеся их, дабы не погибнуть от их, яко приставшие ко злому и пагубному совету их».

Подьячий кончил читать, отер красным платком потные шею и плешь. Распаренный дьякон сказал, безнадежно махнув рукой на грамоту:

— Так-то оно так: не приставайте к им. Да они сами к нам пристают, того и жди, что в Москву ворвутся. Тогда лучшим людям конец будет. Всех нас воры повырежут. В Москве великий страх и трепет.

Он уставился в темный угол. Зембулатов завозился в кресле, задребезжал старческим голосом:

— Уж и вредны они, гилевщики, боле некуда! Намедни один на колу сидел, а все орал: «До нас идите, к справедливой жизни призываем!» Истинно страх великий и трепет душевный! По церквам молебствия справляют беспрестанные, дабы отвратил господь бог свой праведный гнев от нас, грешных, и ниспослал победу оружию царскому. Что будет, что будет? Едина надежда на господа бога!

Дьякон вдруг оживился, задвигался:

— Бают, что много войска идет на выручку.

Богомолов сокрушенно покачал головой:

— То-то вот, что бают. А всамделе ратного прибавления не заметно. Народ из Москвы к ворам перебегает. Дела дрянь!

Печально вздыхая, выпили «во благовремении».

Прокопий Ляпунов и Григорий Сумбулов приехали к Болотникову в Коломенское. Прокопий вынул «прелестную грамоту» и протянул ее Болотникову.

— Иван Исаич! Люб ты нам, ох, люб, за смекалку твою, за удаль. Умеешь ты вокруг себя ратных людей сколачивать, а для недругов зело грозен. Верно я говорю?

— Правильны речи твои, Прокопий! — подтвердил Сумбулов.

Болотников насторожился, чуя какой-то подвох. Прокопий, расстегнув тугой ворот, продолжал:

— Вот токмо грамоты твои нам не по нутру. Бояр, дворян, торговых людей бить… Значит, нас бить? Сословиям нашим это негоже. Ты письмена свои брось! Не к добру они.

Болотников смотрел исподлобья. Лицо его окаменело. Глаза стали злыми.

— Сословья дворянское да купеческое сильны, — продолжал Прокопий. — Руси мы нужны. Народ черный темен, ему поводыри нужны. А кто эти поводыри? Мы! Ты, Иван Исаич, с нами будь заодно, выгадаешь!

Болотпиков вскочил, глаза его заблестели, по лицу пошли красные пятна.

— Не гожи для меня ваши речи! Народу черному не изменю! С ним я, и в нем силушка моя. Я сам не бела кость, и не к лицу мне из грязи да в князи шагать. Не брошу до скончания жизни своей люд кабальный. Дума моя — с голытьбой воедино быть. Отыми ту думу, что я стану? Орех, с нутра пустой.

Болотников все больше и больше разгорячался.

— Тогда уж умереть лучше. Не продам вовек люд страждущий. Слово мое неизменно. А что касаемо вас, что ж, кои дворяне с нами, тех не тронем.

Побледнел от гнева Ляпунов, побагровел Сумбулов, но ничего не возразили. Поговорили о том о сем, распрощались и уехали.

Болотников, оставшись один, зашагал по горнице.

— Ишь что задумали, — шептал он. — Идите, любезные, хоть к черту на рога!

Иван Исаевич приказал привести своего черного коня и умчался, как вихрь, в полки. За ним, словно быстрокрылая птица, летел Олешка.

Приехав к себе, Прокопий Ляпунов со злостью шваркнул на лавку соболью шапку и потянулся к братине с имбирным пивом.

— Ишь что смерд Ивашка бает: кои из дворян с нами, не тронем-де оных. Ух, вражина, кнутом бы я его бил, бил, пока не сдох бы пес!

Вошел пожилой низенький сотник с пронырливым лицом, низко поклонился. Ляпунов и Сумбулов ожидающе глядели на него.

— Ну, сказывай, Силантьич, о чем с царем договорились?

Сотник угодливо ухмыльнулся, рассказал, что царь согласен принять Ляпунова и Сумбулова, простит их, наградит.

— Так и сказывал, воеводы: награжу-де по-царски, токмо не мешкайте.

Лицо Прокопия несколько прояснилось.

— Добро, добро! Пока уходи, друже! За услугу получишь, за мной не пропадет.

Сотник, опять низко кланяясь, попятился задом в дверь.

— Не береди себе сердце, Прокоп! Все образуется, — сказал спокойно Сумбулов, наблюдая за Ляпуновым.

— Слухай, что скажу. И впрямь, быть у худородного Ивашки под началом нам не с руки. До Шуйского и подадимся. Он нас с радостью к себе примет, уж поверь мне. Ему самому ныне туго приходится. Да ты все еще не в себе, — добавил Сумбулов, глядя на мрачный облик Ляпунова.

Тот вскочил с лавки и начал грузно вышагивать по горнице, так что полы трещали. Воскликнул:

— Вот что: у Ивашки смерда не останемся, это дело решенное. Токмо думаешь, сладко идти под начало к Шуйскому Ваське, боярскому царю? Э, нет, не сладко! Негоже дворянскому сословию на задворках у его быть. Претит это мне! Не хуже мы бояр, опора мы Руси! Шубник проклятый!

Ляпунов сжал свои кулачищи и погрозил ими куда-то в пространство. Успокоившись, добавил:

— Ладно, хорошо! Пока скреплюсь, покорюсь. А в случае чего, держись, Васька!

Эту угрозу — свести с царем счеты — выполнил брат его, Захар Ляпунов, который 19 июля 1610 года с товарищами насильно постриг Шуйского в монахи и отправил в Чудов монастырь.

Тревожно было в стане Болотникова.

Дня через два он узнал, что Ляпунов и Сумбулов с дружинами перешли на сторону царя Шуйского.

— Надо было того ждать. Может, и к лучшему. Кума с возу, возу легче, — спокойно сказал он Федору Горе.

В дверь постучали. Болотников сел за стол, переглядывая какую-то свою запись.

— Входи!

Ввалилась куча военачальников. Впереди — голова Алексей Кудеяров, могучий, решительного вида детина.

Болотников вопросительно на него поглядел, насторожился.

Кудеяров прокашлялся и развязно заговорил:

— Мы, воевода, о Ляпунове с Сумбуловым думу думаем, почто подалися они до царя Шуйского?

— Подалися потому, что дворяне. А вы из черного люда.

— Так-то оно так, воевода. Токмо смекаем: и нам пока не поздно туда податься… и тебе тоже… А царь простит.

— И ты с нами переходи, — раздался голос.

Болотников вскочил, словно обожженный.

— Так! А народ простой, крестьяне, холопы, как же? Бросать их под ноги Шуйскому? Боярам?

— Что народ! Он в потемках бредет. А Ляпунов да Сумбулов — люди разумные. Знают, что делают.

Болотников придвинулся к голове. Тот попятился.

— И ты, Кудеяров, твердо решил?

— Твердо, воевода, и тебя зовем! — произнес голова, а глаза его нерешительно забегали из стороны в сторону.

Иван Исаевич побледнел.

— Тогда иди… к сатане!

Он выхватил из-за пояса пистоль и в упор выстрелил в Кудеярова, рухнувшего во весь свой огромный рост, как сноп. Остальные растерялись.

— А вы как? Тоже к Шуйскому хотите?

Собравшиеся попятились назад от глядевшего в упор воеводы.

— Нет… Нет… Он нас сбивал, все баял: идем да идем до Болотникова, уговорим его.

— Ну… и пошли!

Болотников с презрением отвернулся.

— Черт с вами! Прощаю на первый раз. Тащи эту падаль на площадь.

Труп Кудеярова сволокли и положили на помост. Иван Исаевич написал и приколол к мертвому запись: «Я, воевода Болотников, убил голову Кудеярова собственною рукою. Он умышлял передаться к Шуйскому и стать супротив народа».

Люди, проходившие мимо трупа Кудеярова, рассматривали убитого, грамотеи вслух читали запись.