В низине, за стенами тульского острога, стояла ветхая избушка. В ней приютились две женки стрелецкие. До тульской осады они в других избах жили. Мужья у них не простые стрельцы были, а полусотники. Стрелецкая жизнь в мирное время известна: справь службу ратную и сам себе голова, что хочешь делай. Многие стрельцы торговали, лабазы держали; пашню, сады, огороды обрабатывали; чеботарили, шорничали да мало ли чем занимались. Освобождались они от многих налогов, поборов. А сотникам, полусотникам, тем совсем хорошо жилось — «и сыты и пьяны…» «Баско» жили эти женки за мужьями, да надвинулось иное времечко, метелица на Руси поднялась, смута. Мужей на войну угнали, в походные царевы полки, а их богатые избы заняли враги. И перебрались две стрелецкие женки в избушку на курьих ножках. Они были близки в радости, не разлучились и в горести. Обе проклинали Болотникова.

Одежа, обужа, рухло, деньжонки у них остались от прежнего житья-бытья. Приодеться могли, да и сами были с лица приглядны.

Начали у осажденных люди пропадать. Непонятно было, куда они исчезают. Где уследить! Война, народ и пропадает.

Только раз пришел «Петр Федорович» к Болотникову, мрачный, встревоженный.

— Слухай, воевода: дело одно что-то очень сумное свершилося! Письменный человек служил у меня, очень мне нужный. Все записи лежали на ем. Пропал! Слыхом не слыхать, видом не видать! Передавал мне казак один, что встретил его на базаре под вечер с бабенкой, зело приглядной. Розыск учини, воевода, куда мой письменный человек сокрылся. Не иголка, чай!

Расстроенный «Петр Федорович» ушел.

«Искать надобно, — подумал озабоченный Болотников. — Бабенка! Какая такая бабенка, да еще приглядная? Не в том ли дело?»

Призвал он Еремея Кривого, рассказал, что знал.

— Ну, Ерема, ищи!

— Учну сам искать, дело сурьезное, только надобно мне того казачину, кой письменного человека с женкой видел. Пущай он со мной походит, авось на счастье бабенку ту встретим.

Сказано — сделано. Еремей и казак бродят вместе, стрельцами наряжены, с бердышами, самопалами. На третий день шли по базару. Казачина и говорит:

— Глянь, дядя Еремей! Вон женка, кою тебе надо!

Пошли за ней, а она в избушку на курьих ножках — нырь!

— Ин ладно: коза на базу! Ты мне, казаче, не нужен боле!

— Бывай здоровенен!

Еремей несколько часов ждал, затаясь, не выйдет ли бабенка. Не выходила. «Значит, здесь живет».

Против избенки через дорогу был сарай. В нем казенные пустые бочки стояли. Задами Еремей лазил в сарай через дыру в стене, сидел и глядел, кто ходит в избенку. Он выглядел и другую красивую женку. «А, да тут две горлинки! Добро!»

Тоскливо ему было сидеть в сарае, но мужик был упорный и чуял, что здесь будет пожива. Раз под вечер видит, как одна бабенка привела с собой сотника. Еремей сбегал за истцом Епифаном Ивановым. Перемахнули они через огорожу у избенки; знали, что пса нет. Приникли к оконцам; слушают, что делается в горенке, сквозь бычий пузырь. А там — пир горой! Одна угощает:

— Откушай, гость дорогой. Скусна яишенка глазунья со свиным сальцем. Исть надо, не то отощаешь!

— Медку испей, хмельной мед-от, игристый! — воркует вторая женка.

А гость дорогой что-то косноязычно бормочет, лыка не вяжет. Чу, в избе стук и стон. Наблюдающие ворвались в горенку, видят: на полу лежит сотник, голова в крови. Рядом полено, тоже в крови. Женки подняли рев. Их связали, сволокли к Болотникову. А сотник пришел в себя: не добили его бабенки. Через несколько дней они повинились, как убивали да трупы в Упу бросали. Взъярели стрельчихи на допросе, какой вел сам Болотников. Одна кричит:

— Ты, вор, супротив царя, бояр, дворян прешь!

Другая заливается:

— Сгинешь, как сподручники твои, коих мы ухайдакали!

Зловредных Оксинью и Секлетинью после допросов ввели на кремлевскую стену со связанными руками. Войт громко прочел про все злоумышления бабенок, затем крикнул:

— Пех али не пех! Толпа яростно завопила:

— Пех, пех!

Обеих сбросили с кремлевской стены на камни. Бабенки были еще живы, их пристрелили[59]. Затем ввели на стену Ваську Селезня, московского татя. Войт прочел: «…Забрался в подклеть к тульскому мешканцу, был схвачен с поличным». Похудел Васька, в тюрьме сидя; кожа да кости. Он, шатаясь, поднялся, стал хрипло кричать:

— Туляны! Выслухайте меня! Ну, конечно, я — тать, так и тянет на чужое, вроде пьянства, что ты будешь делать! Токмо сказываю вам, туляны, боле я татьбой грешить не стану, что ссунете, что не ссунете меня со стены этой. Будя, побаловался! Ежели не спехнете, пущайте в бой меня али на вылазку, покажу я вам, на что Васька Селезень, кроме татьбы, годен! Аминь!

Войт закричал:

— Пех али не пех!

Толпа весело ответила:

— Не пех, не пех!

Ваську Селезня освободили, подкормили. В ближайшей вылазке он погиб, за народ сражаясь.

Трупы двух бабенок вздернули на осине у их же избушки. Долго они висели, на страх другим. Воронье их клевало, дождь мочил, солнце сушило, ветер качал…

Случай с бабенками был не единственным.

В Тулу пришло известие о появлении наконец «царя Димитрия». Это был Лжедимитрий II, объявившийся на Северской Украине, в городе Стародубе, явно выдвинутый польскими панами.

Появление самозванца уже не имело сколько-нибудь существенного значения для разгоревшейся крестьянской войны. Во всяком случае «царь Димитрий» находился далеко и в ту пору никак не мог влиять на ход событий под Тулой.

Осада тянулась своим чередом. Царские войска все чаще и чаще шли на приступ. Повстанцы отбивались и делали вылазки, громя врага.

Иван Исаевич как-то сказал Шаховскому:

— Княже, царь победу ловит, как жар-птицу, да что-то заминка у него, не поддается птица. Близок локоть, да не укусишь.

Князь степенно кивнул головой.

— Не поддается, Иван Исаевич, ему победа, хоть трудно и нам: с голодухи животы подводит.

— Выдержим, князь! Народ духом крепок.

Но народ стал выходить из терпения. Громадная толпа собралась перед хоромами Болотникова. Гул, крик, свист… Болотников вышел на балкон, крикнул зычным голосом:

— Ого-го, туляны! Что вам от меня надо?

Седой, плешивый, тощий посадский закричал с надсадом:

— Голодаем, кошек, собак жрем, да и те уж выводятся. А хлебушка и в помине нет! Ты да Шаховской про царя Димитрия нам баяли, что придет-де он, царь правдолюб, из горя вызволит. Где той добрый царь? Сказки, чай, бабьи?

Толпа загалдела. На балкон вышел Шаховской. Это еще больше подлило масла в огонь.

— Вот он, всему заводчик!

— Завсегда обещал нам, что представит царя истинна, ан обманывал, за нос водил!

— В тюрьму его, сукина сына, в тюрьму!

— И сиди там, пока не представишь нам царя Димитрия!

— А не представишь — Шуйскому выдадим!

Толпа окончательно рассвирепела. Болотников тихо сказал Шаховскому:

— Григорий Петрович! Не противься, отведут тебя в тюрьму. Пусть народ успокоится. В обиду я тебя не дам!

Лицо Шаховского потемнело от негодования, но он скрепился, так же тихо ответил:

— Ладно, воевода!

Болотников обратился к толпе:

— Ну, туляны, коли надобно, посадим Шаховского в тюрьму!

Князя увели. Страсти утихомирились. Болотников проникновенно воскликнул:

— А царь истинный беспременно прибудет. Доколе жив я, служить буду народу и ему; не исполню обещание свое — убейте меня!

Сам же думал:

«Нельзя, видно, пока без царя: народ требует».

Болотников имел великий дар влиять на сердца простых людей. Успокоил туляков, и так он делал до конца осады.

Шаховского привели в тюрьму. Расстроенный, сел он на лавку, взглянул на зарешеченное окно, вздохнул тяжко. Невеселые думы зароились у него в голове:

«Как птица в клетку, попал сюда! Служил, служил народу, а он — ишь ты!.. В тюрьму загнали. Видно, промашку дал я, что супротив Шуйского шел. Народ… вот те и народ!» Несколько успокоился. «Ладно, посмотрим, что дальше будет. Авось кривая вывезет!»