Не перебивая, затаив дыхание, слушали станичники взволнованную речь атамана своего. Он встал, приосанился, выкрикнул:

— Ну-ка, ходь ко мне, кого звать буду: Алексаха Переверзев, Михайло Чупрун, Никола Помяловский, — он выкрикнул еще несколько имен. Среди общего оживления, криков, возгласов вызванные сгрудились около атамана, который, обращаясь к остальным, сказал, весело улыбаясь:

— К примеру, Алексаха Переверзев! Он со мной вместе у Хлопка ратоборствовал, а иные, коих видите, у иных атаманов тогда билися с царем, боярами, дворянами. Так-то!

Переверзев, пожилой, осанистый мужик, вида сурового, с сединой в бороде, крикнул:

— Атаман лихой! Дай и мне слово вымолвить!

— Сказывай!

— Что много баять! У Хлопки бился, ныне у Болотникова биться стану люто. Вот и все.

Под одобрительный говор толпы атаман отдал приказ:

— Ну, ребята, трогайся!

Длинной змеей ушли они, вооруженные, с котомками за плечами. Осиротели срубы, хатки…

Москва открылась «слепцам» с Воробьевых гор во всей красе и шири. Белокаменная! Так она стала прозываться со времен Димитрия Донского, когда тот приказал стены Кремля строить из белого камня.

В Кремле виднелись: дворец Ивана III, от которого потом осталась Грановитая палата, соборы Архангельский, Благовещенский, Успенский, колокольня Ивана Великого, много других зданий разных стилей, эпох.

— Вот красота, как в сказке! — мечтательно улыбаясь, воскликнул Олешка.

Он улегся в густой траве и глядел оттуда неотрывно на город.

И действительно, в Кремле множество строений, связанных между собой крыльцами, лестницами, открытыми и закрытыми переходами. Разноцветные крыши: шатровые, колпаками, бочками, луковками; золоченые купола церквей. Белые, красные, зеленые, желтые краски зданий, крыш, куполов радостно переливались на солнце. Словно сказочные цветы были охвачены суровыми, могучими стенами Кремля с их высокими башнями, из коих угловые были круглыми, чтобы от них лучше отскакивали ядра.

Ерема приложил руку ко лбу, желая лучше защитить глаз от солнца, и долго всматривался в эти стены, глядел на глубокий ров кругом Кремля. Потом задумчиво и озабоченно произнес:

— Трудно взять Кремль, ежели придем сюда воевать! Много потерь станет!

Радость Олешки от этих мрачных слов поблекла. За Кремлем бросались в глаза стены Китай-города.

У знати и богатых купцов попадались каменные хоромины. На Москве-реке, Яузе, Неглинной разбросалась масса домов, в одно, два, три жилья высотой, с деревянными и соломенными крышами. Много садов, огородов. Поля с житом в снопах расползлись среди города, также и лески, которые пестрели, как желтые и зеленые пятна. Улицы, улочки, переулки, площади путаные-перепутанные образовали причудливый цветной узор. Виднелись мельницы с мелькающими или неподвижными крыльями.

В одном месте выделялась огромная черная плешь пожарища. Пожары были тогда часты.

«Живые» мосты перекинуты через реку. Масса церквей с золочеными куполами, горевшими на солнце. Была суббота, в церквах шла служба, над городом носился «малиновый» звон. Кружились с граем тучами галки, вороны. Люди кишели как муравьи. А кругом Москвы — леса необозримые.

Странники спустились с Воробьевых гор и затерялись в городе, как иголки в сене. Пройдя незакрытые решетки в Дорогомиловской заставе, они попали на базар, в обжорный ряд, и невольно вспомнили Путивль. Перед той харчевой благодатью какие здесь были жалкие поскребыши! Смута опустошила ближние уезды. В закромах и каморах давно выгребли зерно.

— Хоть шаром покати! — с унынием сказал Олешка, глядя на базарную скудость.

— Да и где такую ораву прокормить! — произнес Ерема.

Купили ломоть житного хлеба, с аппетитом съели. «Питухов» возле кабаков попадалось все же немало.

На одной площади они увидели несколько виселиц, в виде глаголей. На каждой висело по два, по три мертвеца, качались от ветра, а над ними со зловещим карканьем возились вороны. Смердило тухлым мясом. Олешка спросил у стража:

— Дяденька, что за люди были, кои качаются?

— Гилевщики супротив государя. Висят на устрашение, чтобы другим не повадно было воровати[33].

— Добро, добро, — поддержал «слепец», цепляясь за поводыря. — Так их и надо! Гилевщиков, словно комаров на болоте, развелось. Бьют одних, а другие вылазят. Трудно супротив их оберегатися! Охо-хо, царица небесная матушка, оборони и помилуй от всяка врага и супостата да гилевщика. — Ерема набожно перекрестился.

«Слепцы» попали на Ильинку. По обеим сторонам улицы лавки, ларьки, палатки, дома жилые. Много цирюлен. Стригли под открытым небом и в будках.

Густая толпа, идущая по улице, вдруг шарахнулась на дощатые тротуары. То же сделали и «слепцы». Олешка забрался на крыльцо какого-то дома, чтобы лучше видеть, и оживленно крикнул:

— Ну и ну! Вот кутерьма! Уж и свадьба!

Ерема, сдавленный народом, с неудовольствием пробурчал:

— А ну их! Летят как оглашенные! Того и жди, что задавят!

Впереди, разгоняя народ, скакал на жеребце всадник. За ним тарахтел рыдван. На одном из двух коней его сидел холоп и остервенело погонял их плеткой. Сзади, на запятках, стояли два холопа. Рыдван крыт красной кожей. Из окна его выглянуло кругленькое насурмленное и нарумяненное личико невесты, совсем невеселое, и тут же скрылось.

«Что-то мне жалко невесту! Ишь какая нерадостная. Должно, жених-то старый да немилый. Силом, знать, отдают!» — мелькнула у Олешки мысль.

За рыдваном спешили колымаги с поезжанами. В одной сидели бабы и визгливо пели свадебную песню — величание. Среди них выделялась дородная, румяная, с наглым лицом — сваха. На следующей колымаге ехали музыканты, с лихо сдвинутыми на затылки шапками, наигрывали на рогах, дудах, сопелях развеселый танец. Еще несколько колымаг богатой свадьбы…

Рядом с Олешкой одна женка оживленно сказала другой:

— Марковна! То купчина Максим Овчинников женится! Наташку Пояркову с Дорогомиловской заставы взял!

— Знаю, знаю, Домна! Уж и сквалыга он, да и злыдень! Вторую берет. Первая от побоев на нет сошла!

Олешка с печалью подумал: «Ишь, угадал про невесту-то!»

Гривы лошадей разукрашены цветами. Ременная сбруя, седла крыты медными бляхами, черным узорчатым серебром. Мелькали веселые, пьяные лица, яркие одежды — красные, синие, белые, с цветными узорами; красные, зеленые сапоги. Шум, гам, песни, крики, музыка, звон бубенцов на дугах. Среди поднятой пыли, на глазах любопытного народа свадебный поезд наконец промчался.

— Слава тебе, господи! Проехали! Идем, Олешка! — с облегчением сказал Ерема. — Видеть не вижу, а шуму хоть отбавляй. Все сие суета и томление духа. Идем, поводырь!

Рядом с крыльцом большой хоромины стояло несколько длинных, широких скамеек. На них сидели отдыхающие после бани, с узелками в руках. Судачили, шутили.

Олешка восторженно воскликнул:

— Дядя Ерема! Чуй — баня! Ох, помлеть бы на верхней полочке! Веничком похлестаться! Таково-то будет усладительно!

— Ну что ж, поводырь, веди слепца в нутро! Опосля пути дальнего баня заместо раю станет.

В древней и средневековой Руси бань было много и при избах жителей, и общественных, куда хаживали не только омыть свои грешные телеса, но и винишка, медов, квасу попить, закусить, покалякать о том о сем.

Раздеваясь в предбаннике, «слепцы» приглядывались, прислушивались. За столом два торговца, всласть помывшись, потчевались и играли в шахматы. Старый, лысый торгован с утиным носом, борода лопатой, брал верх и ухмылялся. Помоложе торгован — затылок подбрит, борода редькой, на носу бородавка — тот проигрывал, во взоре — смущение.

— Так-то, друг сердешный, с богатым не судись, с сильным не борись. Ладью беру, ферзя бери, шах получай твому королю.

Через некоторое время старик торжествующе произнес:

— Королю твому — мат, нареку его Димитрием. Как я его срезал, под самый корень; сгиб самозванец!