Шаховской, воодушевясь, вскочил и стоя продолжал:

— Про филозофы эллински тебе ведомо? Чел я книгу греческую, так в ней толкуется, что во всем перемена жизни есть. Все, дескать, меняется. «Панта реи», глаголет тот филозоф, «все течет» значит по-греческому. Гераклит — имя того филозофа. Боле чем за пять сотен лет до Христова времени жил. И истины переменчивы. Сегодня одна, а позже уже иная. А наши уперлись в стену — и ни шагу. Почни я им так сказывать, как тебе, — завопят: еретик, чернокнижник, сосуд дьявольский… Дурни, дурни несусветны! — воскликнул разгорячившийся князь.

Молодостью блистали из-под косматых бровей глаза его, и как-то ближе стал он Болотникову, который задушевно ответил:

— Эх, Григорий Петрович, хоть бы и стояла земля наша на трех китах, да, видно, взбесились те киты, шатается Русь. Замутилось все у нас. А мыслю я, что это к добру. Чаять будем, что придет время радости. Не мы, так потомки наши добудут ее. И будет она, радость всенародная! Хоть не скоро, а сбудется сие беспременно! А что касаемо истины, то я мыслю так: есть она, истина, а только надо к ней путь найти, познать ее. Истина есть, да не всегда ведает ее человек.

Князь и Болотников распрощались, очень довольные друг другом. Шаховской распорядился, чтобы дворецкий выдал Болотникову русское одеяние взамен иноземного, в котором он явился. Оделся Иван Исаевич как нельзя лучше. Нижнее белье полотна тонкого. Шелковая рубаха, воротник, кромки разноцветными шелками вышиты. Черные суконные шаровары вправлены в красные сафьяновые сапоги. Поверх — вишневый кафтан добротной материи, подбитый шерстью, чугой называется. Сабля дамасская, кривая. Пистоль за поясом. На голове — парчовая, багряного цвета мурмолка.

В Путивле был базарный день. На площади — оживленный торг. Снует народ. Полно товару. Даже удивительно: кругом смута, раззор, а здесь добра уйма. Видно, мало еще разруха прошла по здешним местам.

На возах — жито, пшеница, мука разных помолов. В ларях — печеный хлеб, пироги, пряженцы, ватрушки, лепешки. Мясной ряд: убоина коровья, свинина, баранина, телятина. Всякая рыба: вяленая, соленая, копченая, жареная. Возы снетков, икра в кадушках. Молоко, масло, творог, сметана, яиц горы. На земле в корзинах гуси, утки, куры, индейки высовывают головки через плетенье, гогочут, кричат на все лады. Рядом мычат коровы, хрюкают свиньи, блеют овцы. Цыганы-барышники охаживают лошадей, яростно торгуются. Кони ржут. Один жеребец брыкнул мальчишку копытом по голове. Бедняга упал замертво.

Много бочек с пивом, брагой, шипучими медами; сбитень. «Зелена вина» вволю в кабаке, откуда «пропойные деньги» идут в казну воеводы.

Идет игра в зернь. Многие уже наклюкались, пошатываются, неистово ругаются, горланят песни, лезут в драку. А иные наигрывают на балалайках, дудах, сопелях. А вот палаточный ряд и лари, где продаются ткани. Здесь толкутся женки в ярких телогреях, в цветных летниках, шушунах. Бредут две — на головах кички.

— Маланья, матушка, твой-то как?

— Что ему, идолу, деется. В кабаке сидит, прохлаждается.

— Давай, касатка, камки поцветистей на шушун выберем.

— Ин ладно, а мне зарбафу треба.

— Аль деньги в кишень много привалило, что зарбаф берешь?

— Не все же время мой в шинке сидит, иной раз и промыслит на пропитание.

— Чую, касатка, как он промыслит!

— Коль чуешь, нишкни!..

Истошно вопят калашники, блинники, пирожники, гречишники, таскающие на лотках свою снедь. Везде бродит, стоит, сидит нищая братия.

— Христа ради, подайте на пропитание, милостивцы, калике-перехожему!

— Да помянет господь бог тя, чадунюшка, за твою милостыню доброхотную!

— Пидь до мэнэ, братику, змилуйся! — приговаривает седенький старичок с протянутой рукой, беспрестанно кланяясь.

— Воззрите, православные, на мое несчастье великое! — причитает лохматый парень без руки.

Нищие тянутся к подающим со своими болячками, язвами, уродствами. Шныряют, как полагается, тати.

Есть шатер и для пищи духовной. В нем — иконы, кресты медные, серебряные, деревянные; свечи воску ярого, малые за грош две и великие, ослопные. Продает все это чернец из монастыря. В одном месте народ глазеет, как поводырь возжается с ученым медведем, показывающим свои незамысловатые штуки.

Сидят на полешках три слепца-бахаря с корчиками, в которые люди бросают гроши и полушки. Слепцы дружно запели про Егория храброго, один заиграл на гуслях. Потом старец гусляр крикнул:

— Православные! Топеря зачнем мы спевати про царя справедливого. Прибредайте ближе!

Многие подошли.

— Що цэ такэ?

— А ну-ка, ну-ка, послухаем!

— Бывальщина знатная, что и баять: везде спевают, везде слухают.

И потекла песня.

Проходя по базару, Болотников слушал эту песню, недавно сложенную, и думал: «Супротив бояр, дворян, окольничих? Доведется и супротив купчин идти. Они туда же тянут, нашу холопью, крестьянску выю под ярмо гнут».

Болотников пошел за город. Денек был солнечный, сухой. Время шло к закату. Синее небо на западе становилось серебристо-багряным. Мелкие облачка снизу начинали розоветь, собирались в тучку. По направлению ее летела стайка белых голубей, словно привлеченная багрянцем. Вдруг круто повернула обратно, сверкнув крыльями. Иван Исаевич, остановись, следил за их полетом, пока не опустились у дальней хаты, последний раз мелькнув белизной. Махнул рукой, отгоняя воспоминание детства: «Так же вот голуби над Телятевкой летали. Э, да ладно…» Пошел дальше.

Много деревянных срубов, крытых тесом, дерном, и землянок построили на поле для ратников. С управителем стана, молодым дворянином, Болотников пошел глядеть на обучение их. Ратники в валяных колпаках, в сермягах, зипунах, домотканых портах, лаптях… Одни отряды учились стрельбе из луков в соломенные чучела, ходили, бегали, ложились, вскакивали, как встрепанные, то рядами, то врассыпную, под крики и крепкую ругань сотников, полусотников. Другие отряды обучались «огненному бою».

Полк стрельцов пришел на выучку в желтых кафтанах, в шапках с высокими шлыками. Оружие их: самопалы, бердыши, сабли. На чересплечном ремне привешаны: сумка с порохом, фитилями, пулями, берендейка с зарядцами.