— Замолол, как мельница на холостом ходу!
Мужик минуту подумал и горячо, взволнованно заговорил:
— Была присказка, теперь сказка будет. Надо бить нам не токмо царя, бояр да окольничих, а и дворян, детей боярских, дьяков, купчин. Все они нам путь-дорогу к жизни вольной застят. Вот и весь наш сказ, воевода!
— Верно сказывает Михайло! Истинно! — загудели кругом.
Болотников встал.
— Слыхал я, други ратные, не единожды речи эти, и о том я сам думу думаю, — сказал он. — Видно, быть посему.
В его голосе слышалась глубокая убежденность. Порывистый ветер бил в лицо воеводы. Оно было необычайно сурово.
Провожаемый гулом одобрения, Болотников сел на коня и поехал дальше.
«Да, пришли сроки начистоту дело делать. Пора!» — думал он.
Вскоре полетели по Руси новые «прелестные грамоты» покрепче, позабористей прежних.
В низкой бокоуше Коломенского дворца жара от раскрытой печи с синими и красными изразцами. В ней пылают сухие березовые дрова. Сквозь небольшие зарешеченные оконницы бьют и играют на полу и стенах яркие лучи полуденного солнца и сверкают на узорах замерзших стекол. У стола, покрытого красным сукном, сидят Болотников и атаман Аничкин. Болотников встревожен, недоволен:
— Как я тебя, Петро, на Москву пущу? Нужен ты мне, воитель славный. Придам тебе вскорости к твоим станичникам еще тыщ пять. Атамань над ими. А ты что удумал? А?
Тот с несколько виноватым видом глядел исподлобья и крутил свой русый ус.
— Дорогой мой Иван Исаевич! Я же, ты сам знаешь, к тебе всей душой. Токмо на день — на Мясницкую проберусь, к старикам своим да к женке, коли живы они. И тут же возвернусь. Уж бывал я там не единожды, пути-дороги туда мне ведомы сквозь заставы вражий.
Замолкли оба. Помрачнел Болотников, туча тучей… Пронзительно взглянул на Аничкина, невесело усмехнулся.
— Ин ладно! Нашла коса на камень! Пускаю!
Обнялись. Аничкин быстро ушел. За ним с жалобным скрипом закрылась дверь.
Затрещали в лежанке дрова. Болотников досадливо махнул рукой. Стал проглядывать положенный на столе свиток, переправлять, подчеркивать гусиным пером.
Уходя, Аничкин радовался:
«Ну вот ладно обернулося дело. Зайду кстати к Ереме Кривому, возьму грамот «прелестных», по Москве разметаю их, души человечьи разожгу».
Громадная черно-коричневая плешь на земле. Торчат закоптелые остовы труб. Валяются груды камней, битого кирпича. Зияют провалы погребов. Ветры и морозы еще не заглушили едкий запах гари. Бегают бездомные собаки. Одна, подняв острую морду, пронзительно взвыла, наводя еще больше тоску на атамана Аничкина, стоящего на пепелище своей хатки.
— Где родные батюшка с матушкой да женка? Неведомо! Искать их некогда! Эх, горе, горе…
Поклонился он до земли сгоревшей хатке, пошел куда глаза глядят. Проходил мимо старой-старой деревянной церковки. Увидел на куполе колокольни маленькое деревце, запорошенное снегом, и, странное дело, позавидовал:
«Эх, березынька, невеличка! Сколь высоко забралася, от людей далеко. Добро! Ветер дует, обдувает тебя, снег засыпает, а ты растешь да растешь без горюшка… Эх ты, жизнь, жизнь сиротская! Пропадай она пропадом…»
На Мясницкой улице толпился народ. Грамотей, коренастый, русый, с пронзительными глазами детина, только что прочитал вслух найденную подметную грамоту. В ней было сказано:
«Люди русские, безыменные, голытьба, крестьяне кабальные, холопы, казаки, шиши подорожные! К вам речь моя, воеводы Болотникова. Собирайтесь да бейте нещадно князей, бояр, дворян, детей боярских, дьяков — семя крапивное, купцов. Вотчины же, поместья ихни не зорьте, в дым не пускайте. Придет время, и многие из вас получат от царя Димитрия Ивановича боярство, окольничество, дворянство, дьячество. Кои же знатные до нас пристанут, тех беречь, поместья, вотчины, животы их держать сохранны».
Передавали из уст в уста слышанное, спорили, обсуждали.
— Велено бить бояр да дворян.
— Закрепощение мужиков полное ввести думают, окаянные. Снова по пяти ден в неделю от зари до зари надрывайся для их.
— А в остатний день много ли на себя наработаешь?
— Боле тому не быть. Нынче есть кому за народ постоять.
— Все холопы господские должны волю получить.
— Пожечь к ляду вотчины да поместья.
— Дурья голова, ничего ты в той грамоте не понял. Для чего жечь? Али мужикам самим не сгодится? — усмехнулся посадский с виду человек.
— Что же, слова верные! — высказал свое мнение дюжий холоп в малахае-охабне.
— Нишкни, гулевой, назад глядь! — зашипели кругом.
Из-за угла показались стрельцы и двое земских ярыжек.
— Что за шум? — строго спросил стрелец.
Народ разбежался.
— Держи, я его знаю! — крикнул плюгавый мужичонка в лохмотьях — истец, указывая на русобородого детину грамотея.
Стрельцы связали, избили яростно сопротивлявшегося атамана Аничкина. Мелькнуло воспоминание о пропавших родных, о погоревшей хатке. Удар чем-то тяжелым по голове затмил его сознание…
Холоп же в малахае-охабне, уходя вперевалку от опасного места, шептал:
— Хватай не хватай, а слов, кои в грамоте, из души не вырвешь.
Шумит народ вокруг Лобного места.
— Везут, братцы, везут!
Вдали показалась телега, запряженная парой сивок. Правил стрелец. В телеге на соломе сидели три человека без шапок, в сермягах, волосы спутаны. Они держали в руках зажженные свечи. Телега скрипела, осужденные качались из стороны в сторону. Рядом на коне ехал тощий подьячий. Он держал в руке свернутый свиток. Вокруг телеги двигались верхоконные стрельцы. Процессия остановилась около Лобного места. Подьячий поднялся на каменные ступеньки и развернул свиток. Откашлявшись, он начал громко читать:
— «Православные! Слушай! Воры сии отступили от бога и от православный веры и предались сатане и дьявольским чарам. Воры сии супротив великого государя, бояр, дворян во граде престольном метали грамоты крамольные. В тех грамотах указуется от вора Ивашки Болотникова низвержение царства руссийского, убиение именитых людей, без коих Руссии не быти. Посему приговорены людишки сии к лютой казни. Первый из них, Аничкин Петрушка, именующий себя атаманом, вторый — Добронравов Ивашка, третий — Середа Гришка».
— Э, да Гришка-то сдох, язви его в душу! — крикнул стрелец, взглянув на стеклянные глаза осужденного, лежащего в телеге.
Подьячий махнул рукой, и стрельцы поволокли двух мятежников к торчавшим из земли заостренным дубовым кольям на месте казни, между Фроловскими и Никольскими воротами. Истощенные, в кровоподтеках, босые, мятежники еле передвигали ноги: не раз они подвергались жестоким пыткам.
Стрельцы посадили несчастных на колья. Толпа ахнула, заволновалась, многие закрестились. Какая-то женщина жалобно запричитала. Атаман Аничкин, харкая кровью, посеревший, закричал. Далеко разнесся его надрывный, но все еще сильный голос.
— Люди московские! Слушай слово мое… Истинное, предсмертное… Перед богом и людьми. Зовет вас воевода Болотников к жизни справедливой! И я вас, голытьбу, к тому зову в последний час жизни моей… Лгут супо…
В первую минуту подьячий, красный, как бурак, и стрельцы растерялись, не зная, что делать, как остановить речь казнимого. Они не имели права нарушить порядок казни и сразу убить его, тем самым изменив меру наказания. Один из стрельцов догадался и всдал ему в рот пук колючей соломы, взятой с воза. Осужденный не договорил. Страдания его усилились…
В Замоскворечье, на Якиманке, стоял белый каменный дом, приземистый, широкий. Маленькие слюдяные оконца хмуро смотрели на улицу. Крытое крыльцо, дубовая, окованная железом дверь. Подойдет кто-нибудь к дому, и на дворе, за каменной стеной, забрешут на разные голоса псы.
Был уже вечер. В большом низком сводчатом покое сидел за столом хозяин дома, думный дворянин Павел Павлович Зембулатов, приземистый старик, такой же хмурый, как и его обиталище. Рядом с ним сидел дьякон ближней церкви Евтихий Коробов. Круглое курносое лицо его выражало напряженное внимание. Подьячий Богомолов читал грамоту патриарха Гермогена. У него было тощее, испитое, пронырливое личико, острый носик, рыжая бородка, плешь. В лежанке горели и трещали дрова. В покое стояли жарища и духота. Светец на столе горел тускло, в углах притаился густой мрак.
