— У мистера Гамсуна, видимо, какой-то юбилей? Вы сегодня уже четвертый джентльмен, посылающий ему книги.

— Гамсун — изменник! — пылко воскликнул Яхонтов. — Он предал свою родину.

— Кому? — спросила красотка.

— Гитлеру!

— Кому-кому?

Говорить с этой куклой было бесполезно. Но книги она упаковывала в высшей степени профессионально. Америка!

Вскоре в одном из своих обзоров Рагнар Стром со сдержанным юмором рассказал, как на почтовое отделение, ближайшее к дому Кнута Гамсуна, обрушился водопад его книг изо всех стран мира.

Ну, а дополнительный тираж книги Яхонтова разошелся. И на лекциях-диспутах у его оппонентов уже не было того козыря, что фюрер-де «щадит старые демократии Запада». А 10 мая 1940 года кончилась «странная война». Фюрер снова ударил, но снова не на Восток, а на этот раз — на Запад. Бельгия, Голландия, Люксембург были сломаны мгновенно. Чтобы показать, что он не шутит, фюрер велел стереть с лица земли центр Роттердама. На Западе все поняли. Когда вермахт вторгся во Францию, сопротивления ему практически не оказали.

Разумеется, Виктор Александрович не торжествовал оттого, что Франция была разгромлена за 44 дня, что теперь ежедневно под Триумфальной аркой, попирая германским сапогом могилу Неизвестного солдата, проходит по Парижу торжественным маршем 84-я дивизия вермахта. Разумеется, он не торжествовал, прочитав о том, что в изумительном Фонтенбло — дворце французских королей — расположился немецкий штаб, и теперь по залам, расписанным итальянскими и французскими изысканно-фривольными художниками, снуют серые немецкие штабные крысы. Яхонтову было горько, что в грозный час испытаний во главе прекрасной Франции оказались ничтожества.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — с тех пор как в мае 1940 года в Красной Армии были введены генеральские звания, князь Кудашев, старый знакомец и выпускник того же кадетского корпуса, что и Яхонтов, приветствовал Виктора Александровича только так. Князю почему-то казалось противоестественным сочетание слов «товарищ» и «генерал». Товарищ мне равен, говаривал он, а генералу, простите, я не ровня. Он — генерал!

Из этого, впрочем, не следовало, что князь Кудашев был из «непримиримых», из тех, кто «не признавал» за красными ничего хорошего. Напротив. Чем явственней делалась угроза войны, тем больше поворачивался в сторону Родины князь Кудашев. Вот и сейчас, встретив Яхонтова в Центральном парке и усадив на скамейку в тени развесистого краснолистного клена, князь, чертя тростью на песке, говорил:

— Смотрите-ка, товарищ генерал, а большевики-то без особого шума ликвидируют потери. Петербург теперь не достанет никакая самая «Большая Берта».

Князь вспоминал немецкую пушку, грозившую Парижу в ту войну.

— Сейчас-то небось есть и пострашнее, — хмыкнул Виктор Александрович, — только мы не знаем, как она называется.

— Наверное, «Верзила Рудольф» (он имел в виду Гесса) или даже «Сам Адольф», — печально усмехнулся Кудашев, — но до моего родного Каменноостровского им не достать.

Так и не может выговаривать «Кировский проспект» и «Ленинград», отмечал про себя Яхонтов. Впрочем, он и сам говорил то так, то так. Но что слова! Князь одобрял внешнюю политику СССР, понимал, что Советское правительство готовится к неизбежной воине. Особенно радовали князя «исправления географических несправедливостей". Запад Украины и Белоруссии, Прибалтика, Бессарабия, Северная Буковина — все правильно, говорил князь. И смотрите, как без особого шума большевики решили тысячелетнюю проблему немецкого засилья в Латвии и Эстонии. С тамошними баронами и Александр Невский воевал, и Лесков табуретками дрался… Речь шла о согласованном Германией и СССР переселении прибалтийских немцев в рейх.

— Погодите-ка, товарищ генерал, — заключил князь, — мы еще у ваших япошек потребуем назад Южный Сахалин и Курилы.

— Вы сказали: «мы потребуем»? — не удержался Яхонтов.

— Не знаю, оговорка ли это, Виктор Александрович, — ответил после долгой паузы Кудашев. — Я все думаю, думаю и, кажется, к такому выводу приду, что хватит счета большевикам выставлять. Помогать им пора. И как это мы с вами будем делать — надо думать уже сейчас. Но — будем. Родина ведь. Вам проще, вы — пишете. А я, например?

— Выступайте, князь. Везде. Перед десятью, перед пятью, перед тремя. Убеждайте, пробуждайте от спячки… Я уже не говорю о тех, что злобу таят…

— Ну, горбатых могила исправит, — поморщился Кудашев. — А вот спокойным объяснить надо, и это, вы правы, под силу и таким, как я. Спокойных много! Усыпляет Америка, Виктор Александрович, особенно если на хлеб не надо зарабатывать. Да еще это телевидение появилось! Полчаса после ужина сквозь дрему послушал обозревателя — и все известно. Так и дичают… Читать перестают. Ладно, пойдемте, мне пора.

Они направились в сторону музея Метрополитен. По дороге Яхонтов сказал:

— Вот вам, князь, любопытные цифры для разговоров. Я сидел в библиотеке, по разным источникам считал, все сходится, значит, так и есть. Так вот, Гитлер захватил, как вы знаете, девять стран: Австрию, Чехословакию, Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию. Это более ста миллионов человек и огромный промышленный потенциал. А если приплюсовать и союзников Гитлера, получается вот что: людей у них в полтора раза больше, стали — втрое, чем у СССР.

Кудашев слушал внимательно, по лицу пролегли резкие морщины.

— Страшная информация, генерал, — сказал он, забыв свое неизменное ироничное «товарищ», — было не до юмора. — Я буду звонить об этом на всех перекрестках.

Простился и пошел к Коламбус-серкис, но вдруг вернулся и, озорно блестя глазами, сказал:

— А я новую песню выучил. Там сейчас ее часто поют, — видимо, не случайно («там» означало — в СССР). Дай бог, чтобы сбылись слова:

Музыкальная память у князя была великолепная, он запоминал со слуха по радио и пел знакомым советские песни. Многим они нравились. Любил их и Яхонтов. Ему была близка их бодрость, оптимизм, мажорность. Он и в американских песнях выделял бодрые. Потому нравился ему Бинг Кросби, который в годы Великого Кризиса вынес на эстраду образ настоящего американского парня, который, как бы ни было трудно, всегда надеется на лучшее и никогда не падает духом. Из советских песен Виктор Александрович любил многие, но шутливо говорил, что его «неофициальный персональный гимн» это песенка Паганеля из кинофильма «Дети капитана Гранта»:

Но трудно сохранить было оптимизм тогда, осенью сорокового года. Виктор Александрович не сомневался, что СССР ускоренными темпами готовится к неизбежной войне, хотя по понятным причинам советские газеты об этом не писали. Последующие события показали, что он был прав в своих предположениях. Но помимо растущей мощи фашистских держав Яхонтова пугало, угнетало другое. Он не верил, что антигитлеровские силы способны объединиться. И для таких сомнений у него (и не только, разумеется, у него) было немало оснований. Тревожным выдалось начало сентября сорокового года для Англии. Люфтваффе Геринга методично бомбили залегшего за Проливом противника. Днем 7 сентября триста фашистских бомбардировщиков бомбили Лондон. Никто еще не знал, что так будет 57 ночей подряд. Гибли люди, горели склады продовольствия в доках, восемь церквей работы прославленного Кристофера Рена были разрушены. Лондонцы с трудом спасли собор святого Павла, в парламент попали бомбы… В эти дни было замечено движение германских кораблей. Над Англией плыл набатный звон. Простые люди на местах создавали отряды самообороны. Рабочие, фермеры, ремесленники, клерки, лавочники, официанты, пенсионеры собирались на сборных пунктах, вооруженные охотничьими ружьями, дамскими пистолетами, вилами, кинжалами, кухонными ножами.