Америка между тем процветала. С интересом, стараясь не быть предубежденным, вглядывался Яхонтов в окружающую его жизнь. Да и какое право, собственно говоря, имел он на какие-то предубеждения? Это чужой монастырь и здесь свой устав. Пару лет спустя Владимир Маяковский в своем эссе «Мое открытие Америки» напишет, что он любит Нью-Йорк в будни и ненавидит Нью-Йорк в воскресенье. Примерно так поначалу относился к Нью-Йорку и Яхонтов. Его восхищала энергия американцев, их собранность, точность, умение работать, бытовая культура. Его ужасала ограниченность, узость взглядов, провинциальность, дремучее невежество в сочетании с хамским шовинизмом и расизмом. И это перло из людей достаточно высокого общественного положения. Но все это он носил в себе, повторяя тысячи раз, что в каждом монастыре свой устав, что сюда его никто не звал. Он обязан принимать здешнюю жизнь такой, какая она есть, потому что он здесь в гостях, а не дома. Так, как не крути, мысли все время замыкались на понятиях дом, Родина, Россия. И невольно все увиденное Яхонтов соотносил с Россией.

Нью-Йорк переживал строительный бум. Разжиревшая на войне Америка громоздила этажи высотных билдингов, отделывала их фасады гранитом и мрамором, вставляла зеркальные стекла, навешивала бронзовые двери. Как-то в Даунтауне Яхонтов долго стоял, глядя на шикарный билдинг этажей на тридцать. Поразила его одна деталь — цифра «1919», броско сверкавшая над парадным входом. Стоял и думал — а сколько домов построено в России в девятнадцатом году? Скорее всего, ни одного. Зато разрушено…

Здесь тоже разрушали — для того, чтобы строить еще лучше. Сносить многоэтажный дом, стоящий на людной улице, сжатый другими домами, надо быстро и аккуратно. Эта профессия трудная и опасная — рушить дома. В русском языке такого слова нет, американцы называют специалистов этого дела словом хаусбреикер (домолом, если переводить дословно). Приезжавших из Европы, особенно из России, поражало, какие хорошие дома здесь ломают. А получилось так, что хаусбреикерами стало много русских, которые соглашались на меньшую оплату, на худшие условия страхования. Вообще в строительстве тогда работало много русских. Яхонтов узнал об этом, когда возобновилось его знакомство с Федором Плотниковым — Фредом Карпентером.

Федор-Фред как-то, отчаянно стесняясь, пригласил Виктора Александровича в рабочий клуб. Тот пошел и не пожалел. После долгого-долгого перерыва он услышал русские песни! А где бы он мог их слышать все последние годы? Яхонтов терпеть не мог пьяного ресторанного пения эмигрантов с его стандартным репертуаром — сначала «Очи черные», потом «Молись, кунак» и в завершение «Боже, царя храни». Здесь пели народные песни — пели трезвые рабочие люди, пели от души, отдыхая в кругу земляков.

Он поздно засиделся в рабочем клубе и поехал домой на такси. Мелькали ярко освещенные витрины, мигала реклама, когда поднялись на мост, в пол-неба встало сияние манхэттенских небоскребов… Путь далек лежит. Далек, ох, далек твой путь, генерал Яхонтов…

Но Америка все же воистину страна чудес. Буквально на следующий день Виктора Александровича пригласили на ужин в фешенебельный клуб и там представили мистеру Франсу, сенатору от штата Мэриленд. Сенатор взял быка за рога. Он сказал, что давно ищет такого человека, как генерал Яхонтов. Сенатор считает, что надо устанавливать деловые отношения с Россией, начинать надо с торговли, для этого он основывает корпорацию и предлагает генералу стать ее вице-президентом. Время — деньги. Нечего ждать, пока раскачается Белый дом, президент Кулидж — порядочный тюфяк, сенатор сам едет в Москву и приглашает с собой генерала. Вице-президент корпорации будет заодно и переводчиком.

— О’кей! — воскликнул ошарашенный Яхонтов, еще не веря в происходящее.

В очереди таксистов, поджидающих пассажиров, первый, высунувшись в окно своей машины, говорил, почти кричал второму:

— Простите, подполковник, но вы плохо информированы. А у меня верные сведения, из абсолютно надежных источников… Большевики заставили графа сначала спилить под корень все яблони в его собственном саду, а потом сослали на Соловки…

В глазах его пылало эмигрантское безумие. При виде неторопливо подходящего, судя по всему, богатого пассажира в дорогом зимнем пальто, с дорогим американским чемоданом таксист преобразился.

Яхонтов по-английски сказал, куда ехать. Шофер не понял, переспросил. Виктор Александрович повторил, четко разделяя слова. Он не намерен был поступаться правами американца в этой Европе. Хотите долларов — извольте понимать. Шофер вызвал у него острую неприязнь. Яхонтов понял, что таксист, добавляя подробности, повторял последнюю эмигрантскую сплетню о судьбе писателя графа Алексея Николаевича Толстого, недавно вернувшегося на Родину. Расплачиваясь, он все же не смог себя пересилить и оставил на чай. Не щедро, но оставил. Таксист, рассчитывавший на американский размах, остался, однако, недовольным. Встретившись в тот день снова со своим приятелем-«подполковником», сказал:

— Помните, у вокзала ко мне американец сел? Жадный, сволочь… Но не в том дело. Простите, подполковник, вам ничего не известно о судьбе генерала Яхонтова?

— Известно, — не моргнув глазом, ответил тот, — его красные расстреляли вместе с Александром Васильевичем. (Он имел в виду Колчака.) А в чем дело, поручик?

Но «поручик» только рукой махнул, пробормотав: «Почудилось».

У Яхонтова не было никакого желания контактировать с «русским Парижем». Конечно, без такси не обойтись, но Виктор Александрович владел языками достаточно хорошо, чтобы не выдать своего происхождения. От театров лучше воздержаться — наверняка наскочишь на кого-нибудь из петербургских знакомых. А вот в Лувре надо побывать. Эмигранты туда вряд ли ходят, там не принято митинговать.

Неизвестно, сколько дней придется ждать визу. Сенатор Франс даст телеграмму, куда ехать, откуда он сможет выехать в Россию, ведь Франция не имеет с нею отношений, кстати, не с «нею», Виктор Александрович, а с «ним» — с СССР. Если, конечно, «они» дадут разрешение. Яхонтов пытался представить человека, от которого конкретно будет зависеть — ступит он или не ступит на родную землю. Пытался — и не мог.

Во всем Париже ему нужен был лишь один человек. Поэтому пришлось начинать со звонка в «русское посольство», которое неизвестно кого представляло, но известно, где находилось. Там же, на улице Гренель. Женский голос по-французски ответил по справочному телефону. Яхонтов попросил номер телефона военного атташе графа Игнатьева.

— О, граф, — женский голос запнулся, — простите, мосье, но граф… уже не с нами.

— Простите, мадемуазель, я не вполне вас понял, — прикинулся простаком Яхонтов. — Вы не могли бы посоветовать — как связаться с графом…

— Я могу дать вам телефон его квартиры, мосье.

— Я буду очень обязан вам.

Генерал граф Игнатьев был старым другом и родственником Яхонтова. Последний раз они виделись здесь, во Франции, в 1916 году. Тогда Алексей Алексеевич очень помог ему во время командировки. (Боже мой! Еще царь Николай лично, за обедом давал наставления Яхонтову в связи с той командировкой!) Игнатьев отвез тогда Яхонтова в Шантильи, представил французскому главнокомандующему Жоффру. Тот разрешил гостю объехать фронтовые позиции. В этой поездке Яхонтов познакомился с другим видным генералом — Фошем. Потом во Францию прибыл русский экспедиционный корпус. Устроили парад, который принимал президент Пуанкаре. Ему тоже был представлен Яхонтов.

На следующий день Алексей Алексеевич и Виктор Александрович долго веселились, глядя на снимок в газетах. Яхонтов попал в кадр рядом с Пуанкаре… Такие вот воспоминания. А теперь, судя по слухам, граф Игнатьев занимает совершенно особую позицию. Он сохранил контроль над русскими деньгами, в свое время переведенными сюда в оплату за военные поставки, и никого к этим деньгам не подпускает. До Яхонтова доходило, что на «игнатьевские миллионы» пытались наложить лапу все «спасители отечества» — и Деникин, и Врангель, и, конечно, Колчак.