Долгим был этот разговор и подробным. Побеседовали они и на тему, составлявшую предмет особого интереса для мистера Уоско — проблему перераспределения влияния среди элиты. По мнению профессора, война способствовала ускоренному созданию новых состояний, больших, но непрочных из-за своей узкой опоры — опоры лишь на военный бизнес. Сейчас они на коне и после войны не захотят слезать с коня. Предстоит борьба за перемещение приоритетов.

Яхонтов тогда не совсем понял пророческие слова профессора Уоско, но он сразу же вспомнил своего старого знакомца Чарли Доули. Они как раз недавно виделись, и Чарли пространно рассуждал о том, что он «в рабской зависимости от бомбардировщиков». Со своей наивной верой в яхонтовский дар предвидения он настойчиво спрашивал Виктора Александровича, сколько еще может продлиться война. Разумеется, Чарли волновало не то, сколько еще будет сожжено белорусских деревень, сколько украинских красавиц будет угнано немцами на унижения и муки, сколько заложников будет расстреляно в Югославии и сколько богатых коллекционеров ограблено во Франции. Мистер Доули жаждал совета — затевать ли строительство нового завода или уже поздно. Вполуха слушал Яхонтов его разглагольствования о трехсменной организации труда и повышенной оплате сверхурочных. В этих материях он разбирался слабо. Но насторожился, когда услышал от Чарли что-то о сенате. Это, пожалуй, было в первый раз, чтобы Доули с горячей заинтересованностью рассуждал о позициях тех или иных сенаторов (значит, подумал Яхонтов, его бизнес вырос настолько, что Доули уже непосредственно касаются решения, принимаемые в конгрессе).

А Чарли с восхищением говорил о сенаторе от штата Миссури Гарри С. Трумэне, который лучше чем кто бы то ни было понимает нужды военного бизнеса. Трумэн предложил организовать сенатскую комиссию по делам военного производства и возглавил ее. (Впоследствии Яхонтова поражало, как старательно обходят этот факт в расхожих газетных биографиях Трумэна.) А в том разговоре Виктор Александрович не сразу сообразил, о ком идет речь. Потом вспомнил — это тот самый Трумэн, который в начале советско-германской войны советовал помогать той стороне, которая будет проигрывать — чтобы максимально ослабить и ту и другую.

В апреле сорок пятого этот человек стал хозяином Белого дома. Яхонтов сразу понял, что, пока он будет у власти, ничего хорошего ждать не придется. И в самом деле, тон прессы стал меняться на глазах. А уж в клубе на Пятой авеню и вовсе не стеснялись. Там в открытую говорили, что Россия фактически уже враг номер один и главная помеха Америке во всех ее благих делах. Говорили и о том, что, к сожалению, «толпа» дружественно настроена к России и потому не удастся сразу выбросить красные орды (да, так — совсем по Геббельсу) «из Европы». Что поэтому одна из важнейших задач — перестройка общественного мнения.

Ну, а это и было профессией Яхонтова — борьба за общественное мнение. Как же можно бросать фронт и уходить в отставку, если силы еще есть, а бойцов будет не хватать. Виктор Александрович это предчувствовал. У многих его соратников военных лет проявится глубинный, застарелый антисоветизм или просто аполитичность. И Гарри Трумэн по указке господ из «элитарных» клубов поведет Америку по пути вражды с Россией. Надо всеми силами противодействовать этому!

Решение Яхонтова остаться было горьким, но твердым. Одно только мучило — он не решался сказать об этом Мальвине Витольдовне. Она так мечтала поселиться в доме с видом на Неву! Но мудрая и чуткая Мальвина Витольдовна сама сказала мужу о том, что они не могут позволить себе уехать. Это произошло после того, как Хиросима и Нагасаки сгорели в атомном огне и клубмены с Пятой авеню, чокаясь шампанским, возбужденно говорили о том, что теперь-то России укажут ее место и она не посмеет перечить американской воле. Ни в чем, нигде и никогда. Ибо наступил Пакс Американа — американский век. Ибо сам господь вручил Америке атомную бомбу покарать Японию, укротить британскую гордыню, а главное — выбросить русских с ринга истории и тем самым одним махом исправить все ошибки, которые из-за этих русских наворочаны в истории, начиная с 1917 года.

Вскоре после окончания войны в Европе в июле 1945 года вышла, как потом оказалось, последняя книга Яхонтова «СССР — внешняя политика». Работать над ней было легко. За годы войны у аккуратного Виктора Александровича скопилось несколько сотен отпечатанных на машинке лекций, которые он читал. Из них он и скомпоновал книгу. На ее первой странице поместил посвящение:

«Памяти великого американского президента Франклина Делано Рузвельта, который понял важность дружбы с Союзом Советских Социалистических Республик и таким образом сделал возможным сотрудничество с ним, приведшее к победе над фашизмом».

Книга разошлась, но, как говорится, со скрипом. О дополнительном тираже и думать было нечего. Покупателями почти полностью были рабочие — «в основном из левых и из русских», как выразился один книготорговец. Буржуазная публика, средние американцы меняли ориентиры и, едва увидев посвящение памяти покойного президента, теряли интерес к книге. ФДР стремительно выходил из моды. Настолько стремительно, что даже Яхонтов, склонный к осторожности в оценках, не мог этого предвидеть. И не предвидел он явно неуспеха книги. Он ожидал полемики (не вокруг книги — вокруг курса ФДР), яростной борьбы, он думал, что его книга и будет одним из аргументов в спорах. Он не ожидал, что правящий класс Америки так дружно сменит курс…

После того как Яхонтов окончил работу над книгой, его почти силой увез на «ранчо Эдвардса» Чарли Доули, как всегда будто с неба свалившийся. Он не желал слушать никаких отговорок.

— Старина Эдвардс теперь просто управляющий, — рассказывал он, скрывая самодовольство, — а ранчо купил я. Признаюсь только вам, генерал, — из сентиментальных соображений. Помните, именно на ранчо я встретил вас тогда, в тридцать девятом, встретил своего доброго ангела и получил лучший совет в бизнесе за всю мою жизнь…

Впрочем, напор напором, а отдохнуть и в самом деле не мешало. Хотя — не беспечным был тот отдых для Виктора Александровича, нет. Как и в тридцать девятом, тревожные мысли не давали покоя. Гуляя по лесным тропинкам у ранчо Эдвардса, вернее, Доули, Яхонтов размышлял о перемене акцентов в американской политической жизни. Быстро разгоралась «холодная война», хотя тогда Уолтер Липпман еще не ввел этого термина в ежедневный обиход. В печати замелькали наглые до безобразия реплики американских генералов вроде Паттона о русских дикарях, о том, что США воевали не с тем, с кем надо бы, поползли слухи о подобных по тону высказываниях самого президента в узком кругу. Поворот был настолько крут, что, как это поняли все внимательные наблюдатели, Трумэн осознал, что зарывается, и послал в Москву верного «фэдээровца» Гопкинса кое-что сгладить. А потом, в разгар лета, состоялась встреча «большой тройки» в Потсдаме — никто не ведал, что она будет последней. Спустя некоторое время Яхонтов узнал от информированного знакомого, что на прощальном приеме Сталин провозгласил тост за то, чтобы в следующий раз встретиться в Токио. Увы… Но историю с тостом Яхонтов узнал позднее, а пока он всматривался в сразу ставшую знаменитой фотографию: в креслах сидят три лидера. Ну, Эттли имел смущенный вид случайно затесавшегося в эту компанию человека. Сталин, усталый после тяжелой работы военных лет, казалось, чуть усмехается тому, как пыжится рядом с ним Трумэн в рузвельтовском кресле…

Первоначальной реакцией Виктора Александровича была знаменитая гоголевская фраза «не по чину берешь», но прошло совсем немного дней, и Яхонтов пенял, что Трумэн искренне был уверен, что он, как имперский орел с американского герба, простирает крылья над разом потерявшими свою силу британским львом и русским медведем. То было начало атомной эры. Еще далеко не все подробности были известны, еще не встречались в газетах слова «остаточная радиация» и «лучевая болезнь», но сразу стало ясно, что в военном деле произошел переворот. Виктор Александрович пытался вообразить себе, какими теперь могут стать войны — и ничего не мог представить. Мысль отступала перед чем-то невообразимо ужасным, перед какой-то гигантской бессмыслицей. Яхонтову, как и всем другим людям, не посвященным в тайны манхэттенского проекта, требовалось время, чтобы осмыслить политические последствия рокового изобретения. Но нельзя было не заметить и не понять, что здесь, в Америке, атомная бомба как захватывающей дух самогонкой ударила в голову политиков и военных — если не всех, то многих, тех, кто сейчас, при Трумэне, выдвигался в первую шеренгу, оттесняя, отталкивая, отпихивая от государственного штурвала соратников Рузвельта.