Итак, засел я в станице в ожидании избавителя-парохода. С каждым днем мне становилось скучнее; со старшим мы уже наговорились вдоволь и даже понаскучили друг другу, потому что посредник, сближавший нас, а именно чай с коньяком, истощился, а достать свежего было негде. С сотенным командиром я, несмотря на все мое желание, познакомиться не мог, он, видимо, чуждался меня и всякий раз, когда случалось ему проходить мимо моей квартиры, — принимал грозный, неприступный вид. Священника не было в станице, он куда-то уехал с требой, а более знакомиться в станице было не с кем. Барин-пахарь, живший за двадцать верст от станицы, был мне хорошо известен и я молил Бога, чтобы он избавил меня от нового несчастия встретиться с ним когда-нибудь.
Стал я бесцельно ходить в окрестностях станицы и не видел ничего, кроме лесу да виноградных кустарников. Пашни казаков и сенокосные луга были далеко, верстах в десяти, и дороги, ведущие к ним, были весьма плохо проезжены, видно было, что жизнь в этих пустынных местах только что начинается. Однажды только, во время моих бесцельных скитаний, я видел, как ребятишки, играя, загнали из лесу соболя. Он, как белка, сначала прыгал с дерева на дерево, но жестоко ошибся в своих расчетах и пропрыгал совсем не туда, где надеялся найти для себя спасение: деревья, по которым он делал свои прыжки, длинным рядом вытянулись по станице и соболь, прыгая по ним, сделал смертный прыжок. Он понял свое опасное положение только тогда, когда не было уже никакого спасения: при отчаянном крике мальчишек, казак выставил дуло винтовки из окна своей избы и выстрелил; соболь свалился на землю и долго трепетал он, катаясь на спинке, и нервически подергивал ножками. Казак вышел на улицу, взял соболя за ножки, хлопнул его со всею силою о землю и соболь издох. Не успел еще он остыть, как казак продал его своему богатому соседу за шесть кредитных билетов и за две чарки казенного спирта.
Всего более я ходил по берегу Амура.
Однажды, рано утром, я поднялся с постели и пошел, по обыкновению, на берег, посмотреть, не видать ли вдали пароходной мачты. Утро было жаркое. На противоположном берегу реки, широко разлившейся против станицы, сидели громадной стаей дикие гуси, визгливый крик их неясно долетал в станицу, как будто поддразнивая казаков. Несколько казачьих лодок пустились через реку на остров, чтобы там из-за кустов устроить засаду и сделать за раз выстрел из нескольких винтовок, но это не удалось: осторожные гуси сметили, что им угрожает опасность, и поднялись темной тучей в воздух. Вообще охота на них сопряжена с большими трудностями. Маньчжуры придумали для ловли их особого рода сети и петли, которые и раскидывают на открытых местах.
Внизу, под крутым обрывом берега, я заметил толпу казаков и спустился к ним. Оказались рыболовы, возвратившиеся с добычей. Из них несколько человек разрубали саженную рыбу, другие мыли лодку, складывали канат; маленькие ребятишки-казачонки вертелись вдали, боязливо посматривая на окровавленную массу.
— Помогай Бог! — сказал я, подходя.
— Благодарствуйте, — коротко отвечали казаки.
— Какая эта рыба?
— По-нашему калужина, а по-вашему не знаем, — не оборачиваясь, отвечал один, распарывая рыбе живот.
Окончив эту операцию, он вытащил из рыбы начинавшего разлагаться аршинного осетра и выбросил его в реку.
— Ишь обжора, какого слопала!
— Матерый же и осетр то, ребята! — подсказал кто-то из работавших.
— Попадись ей на зуб человек, не побрезгует и его, слопает.
— Что толковать, — рыба махина!
Казаки разрезали всю рыбу от головы до хвоста и раскинули по земле; раскинулась она точно какой багровый ковер и снова испугала мальчишек, убежавших от этой кровавой массы сажен на двадцать.
— Не бойтесь, дураки! Что вы, — ведь она мертвая! — уговаривали казаки.
— Да… мертвая… — нерешительно говорили дети и стояли поодаль, переминаясь с ноги на ногу.
Через несколько времени они подошли поближе и прятались за спинами казаков.
— Тятька! А, тятька! — робко пищала девочка, дергая отца за полу.
— Ну что тебе?
— Это рыбья рука, что ли, висит на дереве-то?
Казаки засмеялись.
— Дура ты, девка! — сказал, улыбаясь, отец, — какие у рыбы руки, — это визига[27].
Девочка отошла от отца и с удивлением рассматривала висевшую на сучке дерева свернутую в несколько рядов визигу.
— Сколько же весу может быть в этой рыбе? — спросил я.
— Да кто ее знат… чай пудов с тридцать будет.
— А больше этой вам не случалось ловить?
— Нам-то не случалось, а сказывают, — там пониже лавливали и в шестьдесят пудов. Ладно же и эта нас поводила, одного канату сажен с двести мы на нее выпустили. Вчера еще с вечера попала, да вот только сегодня вытянули; на крючок-то зацепилась, да как побежала вглубь, чуть лодку-то совсем не опрокинула, и пошла и пошла, знай только канат давай; долго, это, все стрелой летела, ну потом потише, потише пошла и перестала канат тянуть, — на дно значит легла, умаялась. Было уж далеко за полночь, когда она легла то, мы уж и порешили не трогать ее до рассвету. Вот с утра-то раннего до сей поры все ее вытягивали, — ишь какая махина.
— Как же вы разделяете добычу?
— А по частям делим. Кому что полагается по расчету. Сотенному командиру тоже часть следовает, потому, хоть трудов-то его и не было, да он на канат вложил рублев кажись с пятнадцать.
— Какая же еще рыба ловится вами?
— Да разная рыба бывает.
— Какая же?
— Обыкновенно, какая рыба… всякая есть.
— Ну, а например.
— Да что например. Другой уж такой большой рыбы тут нет, одна она только, калужина, а другая не в пример мельче.
— Какая же остальная-то?
— Ну, осетрина, сазан, лещ, карась, щука… разная рыба… Ну-ко, ребята, нечего время терять, дорубайте, да и понесем…
Казаки разрубили рыбу на части и стали носить ее в станицу; на помощь явились женщины, дети; все таскали куски рыбы и все были довольны.
Я пошел вдоль берега и стал собирать кусочки сердолика, которым обильно усыпан берег Амура. Между многими сердоликами мне случилось найти несколько окаменелостей дуба и сосны и замечательный по своей редкости окаменелый глаз, который я и сохранил у себя до настоящего времени.
Вечером у низенькой деревянной церкви звонил колокол ко всенощной. Была суббота, я отправился в церковь. Тесно и бедно было внутри: иконостас был окрашен только одной буроватой краской, без всяких украшений. Молящихся в церкви никого не было, только одна дряхлая старуха стояла сгорбившись у стены и по временам клала земные поклоны; дьячок, из местных казаков, стоял на клиросе в полосатом халате и гнусил, читая, покашливал себе в ладонь. Дьякона в станице не было и священник один совершал службу.
После всенощной священник встретился со мной на берегу.
— Вы, смею думать, из города? — ласково, тихо и как-то таинственно спросил он.
— Да, из Благовещенска.
— Фамилия ваша?
Я сказал.
Батюшка помолчал несколько времени, оглядел меня с ног до головы и опять таинственно спросил.
— По частным делам, или имеете казенное поручение?
— По своим делам, — отвечал я.
Батюшка внимательно оглядел меня, потом помолчал несколько времени и снова спросил.
— Скучаете?
— Да, парохода долго нет.
— Медленно, медленно… — задумчиво проговорил он, — утомительно это ожидание.
— Да, не весело.
— Истинно так. Это томление даже душевный недуг производит.
Мы опять помолчали.
— Вы куда-то уезжали? — спросил я.
— С требой отлучался. Верст за шестьдесят расстояния. Женщина там изнемогала, теперь уже преставилась…
Батюшка вздохнул и замолчал.
— Да не угодно ли ко мне? — вдруг, оживляясь, сказал он.
Я поблагодарил.
— Что ж! Покорнейше прошу. Побеседуем…
Мы пошли.
Для священника, близ церкви, был построен небольшой домик; у окон этого домика были ставни, что составляло редкость среди избушек, но заплота и двора не было; заметны были около дома только следы плетня, который, вероятно, давно был израсходован на топку, потому что оказался ненужным, да и держаться не мог, — свиньи чесали об него бока и сваливали всю изгородь. В прихожей валялась солома и на ней лежал теленок. В зальце стоял старенький, с клочками оборванного ситцу, диван и дубовый некрашеный стол; на бревенчатой стене висело небольшое зеркальце и около него фотографический портрет священника с супругой, сидящих рядом, держа друг друга за руку.
