— Ну и ладно, — успокаивается доверитель, — 40 копеек не велика птица, а барыш зашибить — это мы могим.

Другой, более любопытный, не удовлетворяется ответом, а требует полного отчета и уведомления, на какое такое улучшение пошли деньги? А приезжайте, — ответят ему купцы, — в Кяхту и читайте в конторе старшин, а нам некогда рассылать копии по всем доверителям — их ведь не перечтешь даже.

— А из-за чего ж в самом деле мне больно-то приставать, — сообразит любопытный: — польза от чаю хорошая, нечего Бога гневить, — и успокоится.

А кяхтинские купцы продолжают жить в свое удовольствие, думая вообще мало и вовсе не думая о том, что кругобайкальская дорога остается такой, как Господь создал ее в первый день сотворения мира; не приходит им на мысль и то, что по Байкалу суда качаются на волнах с товарами по неделе и по две в виду посольской станции, не имея никакой возможности попасть в Прорву[9], ибо никто и никогда не позаботился об устройстве пристани. Платят купцы за провоз товаров, по три и четыре рубля с пуда, из Иркутска до Томска, за 1500 верст, и никто из них даже не задумался о том, чтобы устроить речной путь по Ангаре и Енисею.

Подходят от доверителей из Москвы товары, подвозят каждый почтовый день, на пяти и шести тройках, серебро и золото, да тайная дорожка неустанно протаптывается верховыми, пробирающимися с грузом драгоценных металлов. Все это и явно и тайно переходит в руки сметливых китайцев, а от них принимаются партии чая и отправляются в Москву. Китайцы накормят купцов до отвалу своими многочисленными, разнообразными яствам, угостят их горячим и крепким вином «майгулу» и сами при таком торжественном случае хватят через край.

— Ну наша поторгова дела, хайдзюйла еси (пьян стал), плиятер! — угощают они купившего чай купца, счастливые и довольные выгодной продажей чая.

— Отчего вы так скверно по-русски говорите? — спросил я однажды китайца и более никогда не решался повторить своего вопроса.

Он с упреком ответил мне на мой вопрос, что мы китайцы, хотя плохо, да все же говорим на вашем языке, а вы, русские, имея несколько десятков лет китайско-русское училище — не выучились до сей поры ни говорить, ни писать по-нашему.

— Да, — подумал я, — прав ты китаец, и нечего мне тебя спрашивать более об этом. Прав ты, потому что как ни на есть, а говоришь по-русски, хотя, может быть, и не имел никакого желания изучать его, да заботливое твое правительство не пускало тебя иначе в Кяхту, как заставив предварительно выдержать в Калгане (800 вер. от Кяхты) курс изуродованного кяхтинского наречия.

— Отчего же наши русские молодцы не искусились в этой грамоте? — спросит, пожалуй, читатель.

Вместо ответа я попрошу вас зайти в класс китайско-русского училища и послушать, как преподается в нем китайская грамота.

Входим. Зал довольно обширный, все в порядке, полы чисто вымыты, на скамьях сидят опрятно одетые мальчики, за столом посреди комнаты восседает седой и дряхлый старец, украшенный знаками отличий; перед ним лежит большая широкая книга, «Грамматика китайского языка, составленная монахом Иоакинфом». Сидит старец на стуле, упершись локтями на стол, и ведет такую речь.

— Был в то время, господа, — едва слышится его голос, — в то время, говорю я, был в Иркутске мой благодетель и начальник генерал Р… Пригласил он меня к себе. Это было в тот год, как я возвратился из моего первого путешествия в Поднебесную империю. Этакая, понимаете, честь: генерал к себе в гости приглашает. Ну, понимаете, я отправился. Вхожу; его превосходительство изволят сидеть по правую сторону дивана, а ее превосходительство изволят на левой…

Мальчики слушают, где и как изволили сидеть их превосходительства, а сами строят из карт домики или работают что-нибудь перочинными ножичками. Лекция о генерале с супругой кончается. Еле передвигающий ноги старец к концу класса, как будто вспомнив о своей обязанности, скажет слова два-три о китайских знаках, имеющих два хвостика, и о знаках, имеющих три хвостика, да тем и покончит.

— Завтра, господа ученики, если будем живы и здоровы, поговорим о следующих знаках, — добавлял он, поднимаясь со своего педагогического кресла.

А на следующий день опять он рассказывал о каком-нибудь генерале.

Таким образом учится мальчик китайскому языку и, через несколько лет, оканчивает курс, проэкзаменованный тем же ветхим старцем. После экзамена поступает мальчик на службу к купцу в Торговой Слободе и три года тянет лямку, переходя поочередно все ступени служебных обязанностей, начиная от чистки сапог для приказчиков, до чистки игорных столов в хозяйских апартаментах. Когда он вырастет и сделается парнем, его посылают в Маймайтчин с приказчиками, принимать чай. Пройдут, наконец, еще три года, роковые три года, необходимые для того, чтобы получить почетное гражданство…

— Что-что? — спросит, пожалуй, удивленный читатель. — Почетное гражданство! За что? Как?

— За то, что мальчик учился сначала в китайском училище, за то, что три года был в услужении у купца, а в конце концов, за знание китайского языка и за пользу, принесенную этим знанием торгующему на Кяхте купечеству, в торговых его сношениях с китайцами. Вот за что, читатель! А вы думаете, это легко? Не говоря уже про трехлетнюю службу, что стоит ему, бедному, ходить по домам купцов и вымаливать, как милости, подписи на аттестате, что был полезен, для торговли, знанием языка.

— А черт те дери, — думает купец, у которого парень выпрашивает подпись, — что я изверг что ли какой, счастье у человека буду отнимать, — ведь у меня рука не отвалится, если я подмахну у него на бумаге! На, брат, держи, не жалуйся на меня Богу.

В восхищении бежит парень с аттестатом в контору старшин, и пошел аттестат, куда надлежит, с всеподданнейшим прошением: освободить, по силе закона, такого-то от всяких повинностей и податей за пользу, принесенную им русской торговле с Китаем.

Много таких освобожденных, по силе закона, почетных граждан вышло на божий свет из китайского училища, и по всей вероятности, теперь бы эти выходы продолжались, если бы почтенный педагог не отправился к предкам. А по смерти его не нашлось другого знатока китайского языка, так что училище упразднилось. К лучшему это или к худшему — судите сами.

— А что, ты читал повестку от старшин? — спросил меня однажды мой знакомый, сидя по обыкновению на столе и постукивая ногой об ногу.

— Нет, не читал, а что такое?

— А то, что нас хотят просвещать, советуют иркутскую библиотеку купить, говорят, что дешево больно продается; а поэтому градоначальник и предлагает нашему купечеству купить.

— Ну так что же?

— А то, что завтра все гурьбой едут к его пре-ству изъявить ему полную и всегдашнюю готовность жертвовать всем для блага общего… Ты едешь?

— Отчего не ехать — подписку принесут, так конечно поеду.

— Ну, значит, вместе катим — на одной скотине.

Утром в десять часов все общество, известное под названием «Торгующего на Кяхте купечества», собралось в доме старшин и, закусив вплотную, двинулось гурьбой в г. Троицкосавск.

Приехали. Все столпились на крыльце, пообчистили платье, сапоги и, перешептываясь, стали подниматься по лестнице дома, занимаемого градоначальником.

Побаивалось купечество его превосходительства порядком, и пушил же он их порой так, что Боже упаси… Чего-чего бывало не наговорит он им! С час бывало продолжается распеканция за какую-нибудь медленность по исполнению его распоряжения, касающегося торговой слободы. Горячо, бывало, говорит его пре-ство, а общество жмется и теснится у дверей, не смея произнести ни одного слова. Да правду сказать, общество стоило того, чтобы его распекать…

Вот почему так и перешептывалось общество на этот раз у дверей, условливаясь не перечить его превосходительству, а значит, сейчас же с готовностию изъявить согласие, потому-де что дело идет о просвещении.