Публика молчит. Слышатся тайные вздохи.

— То есть, видите ли, оно конечно, как и прежде, и в старые годы водилось, тоже, значит, каждый раз составляли, примерно, заранее подписку, что вот так и так, на текущий расход обязываемся в добровольную складку вносить по такой-то сумме с каждого ящика.

Публика по-прежнему молчит. Петр Федорович еще понюхал и опять начал говорить, — как прежде, в старые годы, как недавно и проч… — Он был большой говорун, только бы слушатели были. Долго он толковал, понюхивая, пока не перебил его Андрей Яковлевич, самый набольший туз в кяхтинской слободе.

— Так что же, значит, акт, гг. старшины, приготовьте, — сказал он. — Я согласен прошлогоднюю цифру платить… Полагаю, что общество не откажется.

Публика все помалкивает.

— Так, значит, так же, как и в прошлом году, — говорит старшина, — акт следовательно приготовить… Господа! Как вы думаете? Вы согласны по старой цифре назначить складку?..

Молчание продолжается.

— Да вы, Петр Федорович, обойдите каждого поочередно и спросите, — говорит Андрей Яковлевич, искоса посматривая на общество.

— Вы согласны? — спрашивает Петр Федорович, подходя к одному из собравшихся.

— Согласен, — шепотом говорит тот, вставая на ноги.

— Вы согласны? — продолжает Петр Федорович, подходя к другому.

— Как будет Господу угодно, — со вздохом говорит другой, ничего не понимая, что кругом делается.

— Вы согласны? — спрашивает старшина далее.

— Как общество, — отделывается другой.

— Да общество согласно, — говорит Петр Федорович, щелкая пальцем по табакерке.

— Куда, значит, люди — туда и мы. Только я первый к акту подписываться ни за что не буду.

— Вы согласны?

— Гм… Гм… Как общество…

Каждый из отвечающих говорит шепотом, а почему — Господь их знает…

Переспросил Петр Федорович всех поочередно и снова сел на стул. Начался спор, кому подписывать бумагу, и никто не решался подписаться первым; снова пришлось старшине ходить и поочередно упрашивать подписаться. Поднялся шум и спор страшный: каждый точно оробел чего-то и уперся.

— Да на что ее, эту складку, делать-то? — закричал вдруг один из купцов.

— На что в самом деле складку, братцы? — подхватили другие.

— Нет, как же, господа. Ведь без сбору тоже нельзя.

— Кто говорит! Без складки оно тоже как же можно — никак нельзя.

— Теперь хоть не служи старшиной, так впору… — говорит Петр Федорович, набивая нос табаком.

— Оно конечно…

— Как же можно?..

— Господи помилуй! — вздыхает белобрысый купчик.

— Нет, позвольте. Вот тоже начальство бывает… никак невозможно.

Шум поднялся большой. Никто никого не слушал и каждый говорил.

— Нет, нет, погодите. Вот теперь бабка… зачем на общественный счет бабка[8] живет? Разве торговля когда родит кого? — кричал старик Макарьев.

— Торговля родит деньгу.

— Хе! хе! хе! Эт-то справедливо!

— Торговля, она тово…

— Это очень хорошо сказано, — обрадовались некоторые, довольные тем, что вопрос о добровольной складке как будто заминается.

— Нет, господа, шутки в сторону, — кричали другие: — вон из Москвы пишут, зачем, говорят, поп на общественные суммы…

— Мало ли чево пишут. Мы не татары, без попа тоже нельзя…

— Как можно без духовного отца!

— Конечно! Не ровно смертный час, вдруг… Оборони Бог…

— Конечно! Священник — это первое дело!..

— Так-то так, да пишут: заводите, говорят, на свои деньги; у нас, говорят, в Москве свои попы есть, для своего обиходу, и потому на свои деньги держим.

— Да не в попе дело… Про музыкантов тоже жалуются.

— Разве теперь, к слову сказать, музыканты большой счет составляют?..

— Мало ли на что не жалуются. Без расходу нельзя, пусть сами едут жить сюда.

— Теперь вот тоже про аптеку пишут: мы, говорят, здоровы, слава Богу, на наши деньги, говорят, в Кяхте аптеку содержат; мы, говорят, за комиссию платим…

— Оно точно. За комиссию мы получаем, а без аптеки тоже невозможно, потому не ровен час…

— Ведь этот немец, говорят, понакопил деньжищев — страсть! А ему еще жалованье платят…

— Чего и говорить, — тут-то он и лупит деньги…

— Народ немецкий…

— Перестаньте, господа! Что это вы как расшумелись… Эй, парень, шампанского! — кричал, бегая по комнате, Петр Федорович и торопливо набивал нос табаком.

— Ну, господа, подписывайте — ведь уж без этого никак нельзя — ведь и в прошлом году так было…

— Эй, господа, в самом деле давай подписывать; что тут толковать, домой пора…

— Кто же начнет-то?

— Ну да все равно, надоело, по домам пора…

— Господи благослови… — говорит белобрысый купчик и выводит на бумаге: «Кяхтинский второй купец», забывая подписать слово: «гильдии».

— Оно точно-с, — говорит он, подписавшись, — наше дело маленькое, как общество решит, так и будет. Мы, по милости Господа и Царицы Небесной, много довольны — вот что-с!

Подписи окончили и все отправились в другую комнату ужинать.

За ужином еще выпили. Макарьев несколько раз принимался доказывать, что бабку на общественные деньги нельзя держать, что торговля не родит детей.

— Да, Степан Михайлыч, вы ведь в Троицкосавске живете, так и говорите, что не нужно бабку, а нам, кяхтинским, она нужна.

— Да вы рассудите, ребята, тут дело нечисто, — кричит Макарьев.

— Ну да теперь ведь уж акт подписали, что спорить-то? — говорил довольный Петр Федорович, похлопывая пальцами по своей берестовой табакерке.

Купцы сами смекнули, что теперь спорить уж нечего, потому что споры эти ни к чему не приведут… Выпили они еще и молча разошлись по домам.

Выбранные «большинством голосов», новые старшины начали свою общественную службу и продолжали ее, конечно, тем же порядком, как и предшественники их, т. е. служили на пользу общества и государства и отслужили, как следовало ожидать, с честию. Приготовили и они отчет по приходу и расходу «добровольной складки» вместо декабря к апрелю.

— Да и куда с ним торопиться? Какой черт читать-то станет, прости Господи! Ведь все равно лежать же ему в конторе да гнить, — утешали сами себя старшины.

— Ну понятное, господа, дело. Вот я припоминаю, когда-то Андрей Яковлевич служил, так он вместо декабря едва к июлю приготовил отчет, да еще и то надо сказать, тогда от складки остались деньги тысяч до двадцати.

— Вот как! И такой грех случился, что от годовых расходов еще и остатки оказались? — спросил я, случившийся как-то при этом разговоре.

— Да, остались. Но это только раз и было, потому, видите ли, какой-то добрый человек надоумил открыть свой кяхтинский банк, ну и стали было приберегать деньжонки-то; скопилось тысяч двадцать, да тоже ничего не сделали… Андрей Яковлевич ими пользовался полгода и едва от него их кое-как вытащили: в Москву, говорит, услал променять на серебро для общественной выгоды. Стыдить уж стали всем обществом — было тогда шуму-то на всю слободу!

— Где же теперь эта сумма.

— Да где? Ушла на текущие расходы, — мало ли здесь их. Вы только подумайте, на какую ногу поставлена наша Кяхта, каждый скажет, что радушнее и хлебосольнее вы по всей России не найдете. То и дело приезжие из Иркутска, власти там разные — честь нужно сделать — вот и обед. Празднование открытия торговли 14 апреля, опять — обед. Наступление весны 1 мая — обед. Масленица — обед с блинами. Для себя от скуки сделать тоже надо три-четыре обеда, ну для поддержки клуба нужно в год отложить несколько тысяч… а разные текущие расходы.

И идет себе кяхтинское дело своим тихим манером. Получают комиссионеры за комиссии от иногородних купцов по 1 р. 60 к. с ящика и сколачивают копейку, а добровольная складка доставляет им титул радушных и хлебосольных; некоторые купцы получили даже золотые медали за свое истинно русское хлебосольство. Проходит год за годом, десятки лет за десятками, публикации отчетов никто не требует и — благо им! Иной из любопытства напишет из Москвы, что, дескать, как бы, господа, мне почитать, куда пошли мои деньги, взятые по 40 к. с ящика? — На улучшение торговли, мол, пошли, почтеннейший доверитель! На улучшение торговли идут ваши денежки, — отвечают ему отсюда, — а кстати, имеем честь вам почтительнейше доложить, что променяли ваши товары и серебрецо на чай отличнейшей доброты, лучшего качества и полного веса — только собирайте барыши.