— Слушай дальше. Таможня впишет их на приход к твоему счету и поставит на каждой шкуре клеймо: предъявлены, дескать, таможне, и больше, дескать, их предъявлять не полагается… — Ну?.. — говорил я в нетерпении, ожидая, что выйдет из этого.

— Ну вот, привезешь ты этих самых клейменых соболей и клеймы сейчас — фють! — У нас уже есть такая специя… потому что здесь уж такие законы…

— А потом поезжай с соболями на Чикой, из них матрац или подушку состряпай, — говорили мне и спрашивали: — Понял ли? — Хе, хе! — смеялся я: — понял, говорю, теперь. Это значит оттуда опять в город, соболей опять в таможню: так, значит, и кружи их хоть двадцать раз. Так что ли?

— Так, умница, так, догадался-таки, — похвалили меня учителя и я им за это: — «спасибо, говорю, товарищи, спасибо…».

— Однажды, — рассказывал мне опять мой знакомый, — однажды был такой замечательный случай: с тремя мешками пятифранкового серебра попался маленький жидок.

— Как это вы могли серебро везти, не предъявив его таможне? — сердито спрашивал его надзиратель.

— Я хотел в церковь позертвовать… — бормотал растерявшийся жидок.

— Какая тут вам церковь! Вы знаете, что нужно сначала в таможню завезти.

— Забыл, соверсенно забыл, поверьте цести, — растерявшись и не зная, что делать, лепетал маленький жидок, служивший приказчиком у одного толстого купца. Лошадь, экипаж и серебро отобрали. Жидок некоторое время находился под арестом в таможне, но потом дело как-то уладили: сказали, что жидок забылся и ошибкой проехал мимо таможни. — Это, дескать, с ним бывает.

— Эта история, — продолжал мой знакомый, — меня испугала порядком. — «Черт возьми совсем, — думал я, — скверно, если попадешься. На церковь сваливать не приходится, не верят они в христианское милосердие». — Иду опять к учителям. — Вот, говорю, товарищи, как теперь горе избыть? Слышал я, жид попался! Скверная штука! А ко мне, как на грех, из России мой доверитель прет серебра видимо-невидимо, — точно дров поленницы лежат в городе. Таможню-то миновали, а как теперь сюда в слободу-то перевозить?

— Да как перевозил раньше, так и вози, — научали меня учителя и спокойно грызли свои ногти, или ковыряли пальцами в носах. Такое приятное занятие, показывавшее, так сказать, воочию то спокойное состояние, в котором находились мои наставники, — возмущали меня, человека неопытного и потому трусившего опасностей.

— Да мало ли что было раньше? Теперь боюсь, — отвечал я.

— Ну, брат, если уж боишься, — говорили мне, — так и пускаться нечего. А вот что: чем по мелочи-то возить да мучиться с ним, лучше Ивану Васильевичу на доставку отдай: он за раз перемахнет тысяч двадцать.

— Кто такой этот Иван Васильевич? — спрашивал я.

— Да тут есть чиновник один, заика. Он возьмет с тебя копейки по две со штуки и завтра же доставит. Человек верный настолько, насколько можно верить такому человеку.

— То есть, как? Я не понимаю…

— Да так же… Другим возит — не обманывает, и тебе конечно привезет.

Пригласил, — говорит, — я Ивана Васильевича.

— Я… я… теперь не могу две копейки взять. Тр-три можно, — отвечал он мне.

— Почему же, Иван Васильевич?

— Т-те пути испорчены, — говорит.

— Какие же те пути?

— Ст-старые, — едва выговорил мне Иван Васильевич. Но я все-таки отдал Ивану Васильевичу, по совету учителей, десять тысяч штук серебра на доставку из города в торговую слободу и, в ожидании его привоза, измучился Бог знает как; просто просмотрел глаза на дорогу. Нет Ивана Васильевича. Наступила ночь — нет, полночь на дворе — нет! Сжалось мое сердце. — «Десять тысяч штук серебра! — думал я. — Денег-то, денег-то — страсть какая! Что, если да он их ухнет себе? И просить ведь не смеешь! Десять тысяч штук! Пропадай моя голова!..».

— Но голова моя не пропала, — рассказывал мой знакомый. — Ранним утром, только что начало светать, Иван Васильевич, одетый деревенским мужиком, явился ко мне в комнату и, осторожно осматриваясь кругом, прошептал, что серебро здесь, на дворе. — Да где же оно, где? — почти кричал я от радости, готовый расцеловать Ивана Васильевича.

— В др-дровах привезли, — едва выговорил Иван Васильевич, опять посматривая во все углы, боясь, чтобы кто не подслушал. — Не бойтесь, здесь уже никто не выдаст, да никого и нет здесь, — успокаивал я, готовый пуститься в пляс. Во дворе стояло возов десять с дровами. Другие контрабандисты, товарищи Ивана Васильевича, укладывали дрова в поленницу, а он, как только воз докладывают, — мешок под полу и тащит ко мне в комнату, а я прячу под половицу, которая нарочно была устроена так, чтобы можно было ее при случае вынуть. Иван Васильевич ночью перевез серебро в лес и ранним утром выехал из лесу с левой стороны от города, отстраняя, конечно, этим всякое подозрение со стороны надзирателей у заставы.

Таким-то порядком и велись наши торговые дела. К ужасу моему, через неделю Иван Васильевич, взявши также доставить серебро одному из купцов, перевез его в лес, но другие контрабандисты следили за ним и отняли у него это серебро. Вышло значит то, что вор у вора дубинку украл. Вот, думал я, Бог меня спас-то. Ах ты напасть какая! Но прошло несколько времени, прошел первый страх, и я снова принимался за опасное рукомесло, или сам лично, или отдавал серебро на доставку Иванам Васильевичам, которых в Кяхте оказалось немало.

Были в Кяхте, — рассказывал мне мой знакомый, — и невольные контрабандисты, которые не знали, что, проезжая через заставу, везут контрабанду. Рассказывали мне, что был у них когда-то один из членов таможни большой поклонник Бахуса. Пригласил его однажды купец к себе в гости и с полудня опаивал его вином до полночи. Член заснул сном крепчайшим; купец велел запрячь экипаж, нагрузил его изюбровыми рогами и на них уложил члена. На заставе спрашивают: — Кто едет?

— Такой-то член таможни, — важно кричит кучер. Шлагбаум подняли, и спящий член провез под собой контрабанду — рога изюбров, нескромно торчавшие из экипажа.

Про серебро же существует несколько рассказов, повторять которые неловко как-то — «чтобы гусей не раздразнить». Бывали не раз такие случаи, что купец, отправляя в город экипаж для приехавшего важного лица, приказывал кучеру нагрузить его в городе серебром, и важное лицо, никогда конечно неосматриваемое на заставе, провозило под собой в ящике тысяч десять или двадцать. Важное лицо только удивляется, отчего это так кони устали.

— Здесь уж, ваше высокородие, климат такой, что лошади, примерно, завсегда устают, — серьезно замечает кучер, придерживаясь рукой за шляпу.

— Однако это очень странно, — промычит себе под нос важное лицо.

— Да-с, оченно это странно значит, — поддакивает шельмоватый кучер.

Наконец и сам я обжился в Кяхте и сам много узнал из кяхтинской жизни, из жизни, нужно сказать, давно прошлой, потому что современная мне кяхтинская жизнь стала значительно лучше прежней, хотя тоже представляла много оригинального.

Наступило время ревизии гостиного двора, каждогодно производимое таможней; работа по купеческим конторам шла горячая: купцы торопливо ходили из дома в дом, по конторам, и сводили свои счеты.

— Послушай, что у тебя по книгам, лишних товаров нет ли, а? — заботливо спрашивает один.

— Есть, мне нужно их сбыть куда-нибудь: возьми, брат, уступлю, — не менее заботливо отвечает другой.

— Ладно, ладно, давай… Эй, парень! Беги ко мне в контору, скажи, чтобы принесли сюда книги: нужно узнать, сколько там недочету по товарам.

Сверили свои счеты, купили один у другого товар, существующий на бумаге и послали таможне официальное уведомление, через контору старшин, о совершившейся продаже, с прошением перевести товары по книгам таможни от одного лица к другому.

— Ну, слава тебе Господи! — вздыхая, говорит купец товарищу: — теперь, брат, у нас с тобой чисто… а вон Чернозеров-то чево наделал, запутал контору-то, совсем запустил, — не знаю теперя, как у него и выйдет. С китайцами, дурак, все ссорится да дерется, теперь вот и надо бы положить для ревизии-то чаю в пакгаузы, а китайцы не дают: «хо — куй (черт), — говорят они, — не дадим».