Я долго смотрел вслед удаляющейся повозки, наблюдая за колыхавшимся красным зонтом, который один из верховых старался удерживать над самой повозкой дзаргучея, но лошадь его рвалась, а потому он то отставал позади, то обгонял повозку. Знакомый мой китаец давно стоял около меня и видимо был доволен, что я так долго всматриваюсь в удаляющийся поезд их начальника.

— Что, Митер, какой-ва нама дзаргуча? A? Хырошанки? — спрашивал он, довольный торжественностью церемонии.

— Очень хорошо! — похвалил я: — а что он, хороший начальник?

— Хырошанки! Очень хырошанки! — хвалил китаец, а сам оглядывался.

— Взяток не берет?

— У! Жестоки! — прошептал китаец и рукой махнул.

— А зачем он поехал к нашему начальнику?

Китаец скорчил глубокомысленную рожу.

— Посоветовай еси, тоненький слова… — таинственно отвечал он, как будто и действительно знал причину выезда дзаргучея в Кяхту.

Я пошел далее по Маймайтчину.

Вблизи дзаргучейского дома оканчивается главная улица, оканчивается она, как водится, воротами и экраном, заграждающим прямой въезд в улицу; за этой улицей начинается предместье города, известное под названием ынгороза. В нем уже нет богатых, раскрашенных фуз, — постройка простая, незатейливая, немало фуз ветхих, разрушающихся; живут в этих фузах одонки[14] маймайтчинского общества, торгующие кирпичным чаем, промышляющие контрабандой, или продающие в разноску разные безделушки, бумажные картины, коробочки и пр. и пр.; ынгорозами оканчивается Маймайтчин, грязный и мрачный китайский городишко. Собственно и городом его называть нельзя, потому что в нем хотя и по нескольку лет живут приезжие китайцы, но они не постоянные жители Маймайтчина, они и приезжают в него без своих жен и детей, так что в Маймайтчине никогда не бывала ни одна китайская женщина.

Почему китайцы не привозят своих семейств на русскую границу, это объясняют двояко: одни говорят, что в силу установившегося с начала торговли обычая, китайцы не хотят нарушать его, другие находят в этом политическую причину, что будто бы китайское правительство не позволяет своим подданным вывозить на границу их семейства во избежание эмиграции, так что семейство китайца, как будто, остается в залог и гарантирует собою его возвращение на родину. Которое из двух предположений вернее, — не могу разрешить.

За ынгорозами открывается местность ровная, безлесная; вдали синеются высокие горы, едва видимые простым глазом. Дорога вьется по степи и незаметно исчезает вдали, как будто сливаясь со степью. Вот показались на дороге черные точки и высоко над ними пыль поднялась. Точки приближаются, яснее и больше делаются они и наконец превращаются в верблюдов, мерно шагающих друг за другом. По бокам у них навьючены тюки с ящиками чая, на спинах их сидят запыленные и загорелые монголы. Караван медленно двигался вперед; войдя в предместье Маймайтчина, монголы перебросились несколькими словами со встречными китайцами, очевидно расспрашивая о месте фузы того, кому следовал чай, и затем длинная вереница верблюдов потянулась в ворота Маймайтчина и скрылась в главной улице.

Чай снимают со спин верблюдов следующим образом: по известному крику ямщиков-монголов верблюды опускаются на колена, на спинах их развязывают узлы, и тюки, зашитые в кошмы, сами собой падают на землю. Когда приходит в Маймайтчин чайный караван, тогда по узким улицам нет никакой возможности не только проехать, но даже и пройти пешему: везде лежат верблюды и такая остановка сообщения продолжается до того времени, пока со спин верблюдов не снимут всех ящиков и тогда уже развьюченные животные уводятся в предместье Маймайтчина.

Самое скучное и тяжелое время в Маймайтчине — это летние месяцы. Торговля совершенно прекращается, наступает жара, отовсюду несет вонью разлагающихся нечистот; на улицах, в фузах, на площадях, везде вонь, духота и пыль. Китайцы в такие дни беспрестанно поливают свои пыльные улицы водой, мочат внутри дворов полы и тем только уменьшают действие духоты и жара. По случаю летнего затишья в торговле, китайцы бо́льшую часть дня спят или дремлют, слушая, как бьются мухи, попавшиеся в фигурную башенку-ловушку. Старшие акционеры фуз, не только в летние месяцы, но и в самое горячее торговое время, спят по 18 часов в сутки, про летние месяцы и говорить нечего: положительно дрыхнут с утра до вечера и с вечера до утра. Занятий никаких нет, общественной жизни тоже, книги читать китайский купец не любит, да по правде сказать, ничего он в них для себя путного и не найдет, остается, следовательно, сон, а если сна нет, вино, наконец опиум, — надо же как-нибудь время уколачивать. Проснется китаец от сна и принимается тянуть горячий чай без сахару и курить табак; выпьет чашек десять чаю, выкурит трубок двадцать (трубки очень маленькие, менее русского наперстка) и снова заваливается спать.

Встают китайцы летом очень рано, вскоре после восхода солнца, и пьют горячую воду, — чай пить вскоре после сна натощак считают вредным, — холодного китайцы никогда не пьют и думают, что если утром, на тощий желудок, выпить холодной воды, то можно заболеть и умереть. Немало они удивлялись, смотря на русских, пьющих холодную воду со льдом: им казалось, что вот-вот человек свалится с ног и умрет. После получаса времени, проведенного после сна за чашкой горячей воды, китайцы не знают, как уколотить время; главные пайщики фуз ходят по фузам своих знакомых, пьют чай, курят табак, и думают только о том, как бы поскорее прошло время до 10 часов утра. Летом в 10 ч. у китайцев уже готов обед, и почти девять десятых из маймайтчинских жителей после этого часа заваливаются спать. Китайские приказчики, несмотря на то, что торговых дел нет, все-таки считают нужным по очереди уходить в торговую слободу Кяхту и посещать купеческие дома каждый день, для того, чтобы не прозевать какого-нибудь торгового дела, или не пропустить мимо ушей торговых сведений, получаемых русскими.

Идет очередной приказчик в Кяхту, лениво переступает с ноги на ногу, потому что торопиться ему некуда, — он знает, что бо́льшая часть купцов выехали из Кяхты на дачи и оставили для китайцев незапертой одну комнату в доме, для того, чтобы они могла приходить в нее и дремать. Придет китаец в пустую комнату, накурится своего мелко искрошенного табаку, насыплет пеплу на пол, наплюет и уйдет в другой дом, где, также не видя хозяина, посидит, подремлет, а пожалуй даже и выспится, если не помешают ему свои же товарищи китайцы, любящие порой подшутить над своим собратом: привязать его длинную косу к стулу, спрятать фуражку, пощекотать в носу или испугать громким криком.

Иногда в пустую комнату соберется человек десять-пятнадцать, — сидят, покуривают, дремлют; иной вытягивает себе под нос тоненьким фальцетом китайскую песню: «ши-чи, ши-па» — про девушку, которая шестнадцати лет оставила родительский дом и скоро забеременела. Эта песня, по крайней мере в Маймайтчине, пользуется большой популярностью и ее знает каждый китайский мальчишка.

Стоит только кому-нибудь из русских купцов объявить китайцам, что он желает купить чаю, как на другой же день зал его наполнится китайскими приказчиками, которые положительно будут осаждать купца с предложением чаю. По этому случаю русский купец и не выходит сам в комнату, назначенную в его доме для китайцев, а впускает их по одному в свой кабинет и за каждым запирает дверь. Для того, чтобы соблюдать очередь, все китайцы усаживаются на стулья, стоящие у стен комнаты, и крайний к двери кабинета, по выходе оттуда китайца, заменяет его место в кабинете; лишь только он поднялся и освободил свой стул, как сидевший с ним рядом пересядет на его место, его сосед тоже и так все китайцы пересядут стулом ближе к двери кабинета. Точно на исповедь ходят они в комнату хозяина, и продолжается такая исповедь иногда с утра до вечера: все китайцы побывают в кабинете, а купец дела все-таки не сделал; назавтра опять та же история, и продолжается она до того времени, пока купец не выйдет из своего кабинета в зал и не скажет: — ну, господа, дело кончено, я чай выменял, больше мне не надо.