— Вам чего? — остановила ее старая ведьма. — Здесь не контора по найму кормилиц и не приют для одиноких женщин. Убирайтесь вон!

Анжела робко объяснила, что она — подруга Олимпии, и та передала ей ключ от своей комнаты. Она будет очень благодарна, если ей дадут огарочек свечи, чтобы посветить на лестнице. Она боится упасть с ребенком, к тому же это наделает шума и разбудит жильцов. Она честная девушка и собирается работать…

Старуха злобно ухмыльнулась. Неохотно дав Анжеле свечку, она проворчала, что у нее и без того хлопот по горло. Этой кляче Олимпии, как видно, больше делать нечего, сначала она подбирала всех шелудивых собак, а теперь — всяких бродяжек… Но она, тетушка Гришон, наведет порядок! Комната оплачена за две недели вперед, а потом пусть эта долговязая потаскуха убирается ко всем чертям со своими паршивыми собаками, кошками и нищенками!

Анжела с трудом поднялась по лестнице. Увидав, в какой конуре ей предстояло жить, она испугалась. Комната была оклеена желтыми, порванными во многих местах обоями. Мебель, хотя и новая, оказалась наполовину сломанной. Всюду валялись юбки, грязные чулки и сорочки. Стол был покрыт скатертью, испещренной пятнами от вина и кофе; на ней вперемешку с остатками трапезы валялись гребенки, ботинок и кусок мыла. Тут же стояла выщербленная чашка с зубной щеткой. Неряшливость и беспорядок царили здесь во всем их отталкивающем безобразии.

Бедная Анжела не могла прийти в себя. С трудом она освободила в кресле местечко, чтобы уложить малютку, затем зажгла на камине свечу, воткнутую в горлышко бутылки, и стала искать белье, о котором говорила Олимпия. Оно лежало в комоде вместе с обувью, лентами, банками для помады, коробочками из-под румян и какими-то флаконами. В простынях зияли дыры величиной с голову. Все же Анжела застелила кровать этим тряпьем, предпочтя дыры пятнам.

Чтобы перепеленать Лизетту, девушка достала из принесенного с собою свертка залатанные, но чистые пеленки, еще пахнувшие щелоком. Это ее мать, ее бедная мать выстирала их. Как она добра, боже, как добра! И, пеленая малютку, Анжела горько плакала, вспоминая всех, кого она покинула.

Когда ребенок уснул, девушка села в кресло и задумалась. Она спрашивала себя, как очутилась здесь, вдали от родных и близких ей людей? Что ей делать в этом подозрительном месте? За какие грехи ей пришлось оставить родной кров? Разве она виновата, что подлец хозяин заманил ее в ловушку, сказав, будто бы хочет сообщить новости об ее отце? Без сомнения, это не ее вина. Могла ли она подозревать, чем это кончится? Если бы женщины из народа были благоразумны, они сумели бы предостеречь своих дочерей. Но к чему невинность, коли ее нельзя сохранить? О, Лизетту она воспитает иначе. Боже, лишь бы оградить малютку от мирского зла!.. Но как это сделать? У Лизетты тоже нет отца… Нельзя же считать отцом такое чудовище! А ведь если бы она сказала, если бы разоблачила негодяя, одно имя которого приводило ее в содрогание, никто бы ей не поверил. А он, этот наглец, не постыдился бы лишить заработка семью, где из-за него прибавился лишний рот…

«Это ужасно! — думала Анжела. По ее щекам ручьем лились слезы. — Это ужасно, но что поделаешь?» Она уже привыкла к несправедливости и не возмущалась. Ей и в голову не приходило, что за надругательство над нею Руссеран должен пойти на каторгу. Такие люди, как он, казались ей недосягаемыми. Разве закон защищает бедняков? Чем провинился ее отец, сосланный за шесть тысяч лье от родины? Просто он носил такую же шапку, какую носили коммунары, и снял ее в знак уважения к памяти погибших… А теперь его жена и четверо детей должны терпеть нужду и лишения. И люди называют это справедливостью? Какая мерзость! Нет, она хорошо сделала, что скрыла от них свой позор…

Так думала Анжела под свист и завывание ветра, гнавшего по небу серые облака; временами они совсем закрывали луну. Мокрый снег тотчас превращался в воду, стекавшую по желобам на мостовую. Девушка безучастно слушала ее журчанье. Она так устала, что у нее не хватало сил даже для того, чтобы лечь в постель. Наконец, видя, что свеча вот-вот погаснет, она начала раздеваться.

Ей оставалось снять чулки, когда за стеной послышались чьи-то шаги. Анжела насторожилась, подумав, что ее, возможно, разыскивает Огюст. Но нет, это не он: шаги были слишком тяжелые. Они остановились у двери. О Господи! В скважине повернулся ключ. Анжела обмерла. Дверь отворилась. Вошел мужчина.

Олимпия не учла, что в комнату, столь великодушно предоставленную ею Анжеле, имели доступ, помимо нее самой, еще и клиенты.

Под внешней веселостью Олимпии таилось отвращение к себе и в особенности — к людям. Повинуясь, по привычке, судьбе, толкавшей ее все дальше в пропасть разврата, она занималась тем, к чему ее обязывал билет. Она уже перестала оплакивать свой позор и, казалось, даже любовалась им, не замечая окружающую мерзость. Что ей теперь после того, как она прошла океаны грязи! Ее комната превратилась в торжище.

Прежде ее посещали завсегдатаи, лишь время от времени сменявшие друг друга. Теперь она полагалась только на случай. Порою Олимпия жила в достатке, а иногда ей не хватало даже на хлеб. В удачные дни она тратила или раздавала все, что у нее было; когда же наступал черный день — голодала, но и это не огорчало ее. Она стала равнодушна ко всему.

Кое-кто из ее постоянных клиентов имел свой ключ от комнаты. Когда один из них находился в храме этой жрицы любви, она запирала дверь на задвижку, которой Анжела не заметила.

Бедная девушка была чуть жива от страха. Мужчина показался ей сказочным великаном, каким ее когда-то пугала мать. В полумраке комнаты все принимало огромные размеры. Ей чудилось, что это — сон, страшный сон, и, как птица, зачарованная змеей, она не отрывала глаз от вошедшего, ожидая, когда тот заговорит. Комната наполнилась омерзительным запахом винного перегара.

Мужчина направился к постели. Анжела упала на колени, прижав руки к груди.

— Мама, мама! — воскликнула она, словно мать могла ее услышать.

— Эт-то… я, — икая, проговорил незнакомец тем особым хриплым голосом, какой бывает у заядлых пьяниц. — Зачем ты зовешь маму? Хочешь, что ли, чтобы она держала свечку? Олимпия, милочка, надо же иметь совесть… Это гадко! Нет, нет, никакой маменьки не нужно, пусть и на глаза мне не показывается… Я этого не люблю… Благопристойность — прежде всего!

Он приблизился к кровати. Анжела кинулась к ребенку и вовремя подхватила его: еще мгновенье, и пьяница свалился бы прямо на Лизетту. Он упал на постель в своей грязной одежде, даже не подумав или не имея сил раздеться. Прижимая девочку к груди, Анжела бросилась к окну.

Посетитель что-то пробормотал. Потом он внезапно приподнялся, тупо огляделся вокруг и, заметив Анжелу, направился к ней. Оступившись, он схватился за камин и опрокинул бутылку, в которой стояла горевшая свеча. Бутылка разлетелась вдребезги. Комната погрузилась в кромешный мрак. Началась жуткая погоня. Преследователь и его жертва опрокидывали все на своем пути, все топтали, все крушили. Анжела задыхалась от страха и даже не в силах была кричать, а если б она и позвала на помощь, никто в этом доме не откликнулся бы на ее зов.

Ругаясь на чем свет стоит, мужчина пытался поймать Анжелу, но темнота мешала ему. Внезапно, словно небо стало соучастником земных преступлений, луна заглянула в окно и озарила комнату светом, холодным, как взгляд судьи. Пьяница увидел Анжелу.

То ему удавалось ее схватить, и он вцеплялся в нее, как ястреб, то она освобождалась, кусая ему руки, осыпая его ударами. Малютка, разбуженная шумом, пронзительно кричала, но и это никого не обеспокоило. Кому могло прийти в голову, что жертвой потасовки оказался несчастный ребенок? Ведь в разгар пьяных оргий Олимпия и ее гости обычно производили самый невероятный шум и горланили на все голоса.

Анжела могла защищаться только одной рукой. Она кричала, призывала на помощь Господа Бога. Но Бог был так же глух, как и жильцы дома, и преследование продолжалось. Охотник и его добыча то оказывались в луче лунного света, то вновь исчезали в темноте.