Для врача подобный отпор не был новостью: ожидая, пока Анжела выговорится, он, приставив к глазу монокль, любовался юной бунтаркой: возмущение было ей к лицу.

— Значит, вы отказываетесь? — спокойно спросил врач.

— Отказываюсь!

— В таком случае, вас снова отведут в тюрьму, и до свиданья, девочка.

— Но ведь это ужасно!

— Ничего не поделаешь — таковы правила![105]

Анжела упала перед врачом на колени, напоминая всем своим видом живую статую Отчаяния. Простирая к нему руки, она умоляла пощадить ее, говорила о своей матери и о малютке, которой, наверно, уже нет в живых…

Доктор ответил, что все эти просьбы бесполезны, он не может поступить иначе, правила полиции незыблемы. Этого требуют соображения высшего порядка, которых она не в силах понять, соображения, касающиеся общественного блага и охраны нравов.

Анжела сказала, что верит доктору; он, конечно, прав, но все-таки нельзя ли обойтись без осмотра?..

Врач снисходительно объяснил, что, если только она хочет выйти на свободу, ей придется выполнить эту маленькую формальность. В сущности, это пустяк: две минуты, и дело с концом… Потом она сможет вернуться к ребенку.

Ребенок… По недвусмысленно выраженному мнению полицейского, приведшего Анжелу на осмотр, наличие ребенка свидетельствовало о том, что она не всегда была такой упрямой…

Анжела побледнела, зашаталась и призвала на помощь все свои силы.

— О моя Лизетта, ангел мой! — воскликнула она. — Помоги мне! Ради тебя я перенесу это унижение!..

Она подошла к позорному креслу, легла в него и позволила себя осмотреть. Когда с этим было покончено, она встала, закрыв глаза рукой, и тихим, дрожащим голосом попросила ее отпустить.

Но это было еще не все. Не так-то легко освободиться гражданам и особенно гражданкам, попавшим в руки французской полиции и ставшим жертвами этого прогнившего государственного института — наследия старого строя и наихудших правительств былых времен. Анжела должна была еще пройти процедуру внесения в списки.

Полицейский заставил ее побывать в нескольких отделах префектуры; это заняло немало времени. В каком-то отупении позволила она водить себя по коридорам, не зная, куда и зачем идет, и даже не слушая полицейского, говорившего с нею, впрочем, довольно ласково. Он объяснил, что сейчас ей выдадут билет. И тогда ее оставят в покое: она сможет делать все, что захочет, однако, никого не боясь, даже полиции. Билет обеспечит ей безбедную жизнь, это такое же средство зарабатывать на хлеб, как и всякое другое. Если она пожелает, то легко найдет себе покровителя[106]…

Так значит, ей выдадут билет, как Олимпии? Ну, а потом? Впрочем, не все ли равно, что будет потом? Лишь бы ей разрешили вернуться к своей малютке! Только этого одного она желала. Что ей за дело до всего остального?

Анжела говорила с горячностью, глаза ее лихорадочно блестели. Она поверяла полицейскому свои надежды. Конечно, она найдет Лизетту целой и невредимой. Ведь есть же Бог на свете! И разве такой ангелочек не должен находиться под защитой самого неба?

Полицейский был совершенно согласен с нею; право же, молоденькой мамаше не о чем беспокоиться.

Наконец Анжелу Бродар внесли в списки полиции нравов и выдали ей билет за N 4386. Теперь она была зарегистрирована. Впрочем, ей еще надлежало сообщить префектуре свой будущий адрес. Она должна иметь комнату; в противном случае придется поступить в дом терпимости. Таковы правила. Полицейский все это подробно объяснил Анжеле. Он был с ней любезен и ласково на нее поглядывал, видимо желая ей добра. Он предложил сам поговорить с хозяйкой одного такого дома, очень доброй особой, по-матерински относящейся к своим девицам. Но если Анжела предпочитает жить одна, то он берется найти человека, который купит всю необходимую мебель. Ей стоит лишь слово молвить; а заплатит она в рассрочку, из будущих доходов. Потом он найдет для нее сутенера, ведь без этого покровителя не обойтись! У него есть на примете один шикарный парень, прямо молодец, чьи девки никогда не засиживаются в Сен-Лазаре за нарушение правил.

Но Анжела на все эти любезные предложения отвечала лишь одно:

— Отпустите меня! Позвольте мне уйти!

В конце концов полицейскому пришлось показать ей выход на улицу.

Итак, ее освободили. Мало того: у нее была теперь профессия. Позже, когда она научится разбираться в жизни, она еще поблагодарит полицию, обеспечивающую ей верный кусок хлеба. Она зарегистрирована, а это значит, что закон взял ее под свою защиту.

С этими обнадеживающими словами полицейский простился с Анжелой, посоветовав ей скорее сообщить адрес дома, где она будет заниматься своим ремеслом и, в особенности, не пропускать срока врачебного осмотра, проводимого по определенным дням. Ее зарегистрировали, не следует об этом забывать.

Да, Анжелу зарегистрировали как профессиональную проститутку, хотя ей было только шестнадцать лет. Пресловутые блюстители общественной нравственности насильно отметили ее клеймом разврата… И это происходит в префектуре ежедневно! Те, чья обязанность охранять закон, безнаказанно попирают его! На кого же распространяется статья 334-я Уголовного кодекса, которая гласит: «Всякий, посягающий на нравственность, подстрекая или способствуя развращению молодых людей обоего пола в возрасте моложе 21 года, присуждается к тюремному заключению на срок от 6 месяцев до 2 лет и к штрафу от 50 до 500 франков»? Текст этого закона не допускает кривотолков. Но если известно, что французская полиция вносит четырнадцатилетних девочек в списки публичных женщин, то почему же префектов, столь грубо злоупотребляющих доверием народа, не заключают в исправительную тюрьму и не клеймят общественным презрением?!

У Анжелы еще оставалось четыре франка из тех, что подарили ей Олимпия и Клара Буссони. Вскочив в первый попавшийся фиакр, она обещала кучеру лишний франк, если он поскорее доставит ее на улицу Пуассонье. Не из каприза она просит его поторопиться, а ради спасения ребенка. Она говорит ему это, так как видит, что он хороший человек.

Кучер охотно исполнил бы ее просьбу, но ведь на парижских улицах такая толчея! Другие фиакры то и дело загораживали проезд, приходилось останавливаться, особенно на бесконечно длинной улице Монмартр. Анжела сидела, судорожно обхватив колени. Ей казалось, что она никогда не доедет. Она напряженно думала, жива ли еще ее дочурка? Она верила в Бога и в людскую доброту. Да, добрые люди есть повсюду, нужно только найти их. Как хорошо отнеслась к ней хозяйка молочной! А Клара Буссони? Эту славную девушку вызвали на допрос раньше Анжелы и, вероятно, сразу же освободили. Клара, надо полагать, поспешила на Монмартр, как обещала, и сейчас находится около Лизетты. Потом была еще Амели… Эта, конечно, не слишком достойна уважения, но все-таки она — женщина и вдобавок — крестная мать Лизетты… Даже тетка Гришон, и та могла спасти малютку, если бы услыхала ее крики, разнося письма по квартирам. Правда, она старая ведьма, но вид ребенка, попавшего в беду, разжалобит даже камень. И потом, нельзя же судить о людях только по внешности. Нет! Нет! Взять хотя бы Руссерана: с виду такой симпатичный человек, а в действительности… О, Господи! Да и в квартире напротив жили люди: кто-нибудь должен был услышать плач Лизетты, — ведь голосок у нее на славу. Только начнет орать — издалека слышно… Ведь она такая здоровенькая!

При этой мысли юная мать улыбнулась сквозь слезы. Она всеми силами старалась успокоиться, боясь, что у нее пропадет молоко. Ее груди были переполнены, их ждали розовые губки Лизетты. Нужно было помнить об этом и не волноваться.

С грехом пополам фиакр катил по мостовой и постепенно приближался к цели. Беспокойство Анжелы росло. Не успели подъехать, как она распахнула дверцу и бросилась к дому, крикнув кучеру, чтобы он подождал. Но кучер, которому еще не заплатили, не очень-то доверял людям, живущим в таких трущобах. Видя, что Анжела исчезает в воротах, он побежал за ней и настиг у самого входа в привратницкую.