— Эй, эй, мамаша, меня не надуешь! Надо заплатить. Я эти штучки знаю. Тут, никак, проходной двор?

— Оставьте меня! Оставьте меня! Вот вам три франка. Я вовсе не думала вас обманывать. Просто у меня голова кругом идет, сами видите!

— Ладно, ладно, не извиняйся, душечка. Заплатила, и все!

Сунув деньги в карман, кучер ушел; Анжела кинулась в каморку привратницы.

Тетка Гришон что-то варила в кастрюле. Сидя на низеньком стуле перед печуркой, она занимала весь проход: не потревожив ее, невозможно было добраться до ключей, висевших на стене. Однако Анжеле некогда было ждать: проворнее лани она перескочила через согнутую спину привратницы и, пока разъяренная старуха поднималась, чтобы преградить ей дорогу, успела схватить ключ от комнаты: разве можно остановить мать?

Ключ был на обычном месте, неужели никто не снимал его с гвоздя? Анжела не решилась осведомиться. К тому же старая мегера, в ярости от того, что ей помешали в самый ответственный момент приготовления рагу, разразилась потоком брани по адресу негодниц, которых выпускают из Сен-Лазара. Уж она выкинет их за дверь, этих мерзавок, дайте только срок! А эта маленькая дрянь, эта язва — хуже всех: придумала тоже — играть в чехарду… Но она ей покажет! Уж она эй покажет!

Пока тетка Гришон грозила Анжеле кулаком, та бегом поднималась по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступенек. Перед самой дверью она остановилась: у нее перехватило дыхание, вся кровь отхлынула от лица. Дрожащими пальцами девушка тщетно пыталась вставить ключ в замочную скважину. Когда наконец ей это удалось, проклятый ключ никак не поворачивался. Она ошиблась и взяла не тот… Неужели снова спускаться? Нет, нет! Она нажала плечом, всем телом, и дверь подалась. Материнское чувство удесятерило силы Анжелы.

В этот хмурый мартовский день комната Олимпии представляла собою на редкость отталкивающее зрелище. Окно было распахнуто порывом ветра. Винные пятна на скатерти, осколки посуды, валявшиеся не полу, поломанная, сдвинутая в свалке мебель — весь этот хаос предметов с неприкрытым цинизмом говорил о разнузданности человеческих страстей. И среди немых свидетелей гнева и возмущения, вспыхнувших в этом притоне разврата, на полу неподвижно лежала Лизетта. Ее личико дышало спокойствием смерти.

Анжела бросилась к девочке и покрыла поцелуями ее тельце, уже успевшее окоченеть. Она понимала, что малютка мертва и все кончено, но не хотела этому верить.

— Нет, нет, — повторяла юная мать. — Лизетта еще жива! Ее сердечко бьется, я слышу… Я спасу ее! Она от голода лишилась чувств, вот и все! Она придет в себя!

Опустившись на колени, Анжела прижимала к себе тело ребенка, пытаясь его согреть. Нет, нет, этого быть не может. Господь вернет ей дочурку. Он всемогущ! Почему бы ему не оставить матери ее дитя? Как ей жить без своей крошки?..

— Очнись, очнись, мой ангел, — кричала она, — очнись! Я все сделала для тебя, видит Бог! Лизетта, Лизетта! Вот молочко, пей, моя малютка, пей!

Не помня себя, она пыталась дать мертвой девочке грудь, набухшую соком жизни. Но наконец почувствовав тяжелый трупный запах, Анжела уже не могла спорить с очевидностью. Всплеснув руками и громко вскрикнув, она рухнула рядом с Лизеттой. Ее глаза закрылись; биение крови в артериях заглушало шум, доносившийся с улицы. Руки и ноги ее похолодели, сердце билось учащенно и глухо, рассудок помутился. Анжела потеряла сознание.

— Мама, мама! Помоги! — бормотала она сквозь стиснутые зубы.

В то время как старшая дочь взывала к ней в безысходном отчаянии, Мадлена, терзаемая беспокойством, не находила себе места. Она взволнованно ходила по комнате, прислушиваясь к малейшему шороху, вздрагивая от малейшего звука, долетавшего извне. Сердце щемило, нервы были напряжены до предела, но Мадлена не плакала. Она была объята страхом.

Голоса нищеты, безработицы, бесчестья звучали в ее ушах. Она хотела думать, но не в состоянии была сосредоточиться; хотела заняться хозяйством, но вместо этого бесцельно вертела в дрожащих руках пустую корзиночку для завтраков, которую девочки решили не брать с собой в школу: ведь мать, увы, могла положить в нее только пару морковок, а их легко унести и в кармане передника…

Софи, подтрунивая над лишениями, — как это характерно для детей парижской бедноты! — от морковок не отказалась, заявив, что они сгодятся не только для кроликов, но и для нее с Луизой.

И девочки с веселым смехом убежали. Взявшись за руки, они шли по тротуару, напевая грустную песенку детей самого богатого в мире города:

Накануне Мадлена побывала на улице Пуассонье, но тетка Гришон ничего не сообщила ей о судьбе Анжелы. Старуха заявила, что не знает, да и не желает знать всех подруг Олимпии. Этой долговязой потаскухи нет дома вот уже несколько дней. И слава богу! Без сомнения, ее отправили «на дачу», то есть в Сен-Лазар, как это уже не раз бывало раньше. И прекрасно! С тех пор как полицейские прикрыли этот притон, стало куда спокойнее. Плевать она хотела на всех Анжел и Анжелик, на всех этих Полетт, Лизетт, Жаннетт! Да мало ли кто сюда шлялся? Потерявший свой контрабандный товар пусть ищет его в той таможне, что помещается при префектуре. А ее, тетку Гришон, пусть оставят в покое! У нее не справочное бюро.

Убитая горем мать рассеянно слушала все эти ядовитые речи, лившиеся из беззубого рта старухи, как помои из переполненной сточной ямы. Анжелы у Олимпии не было — вот все, что она поняла. Теперь ее занимал один вопрос — где искать дочь?

Но пора было возвращаться; если мужа выпустят — следует быть с ним, чтобы хоть как-нибудь облегчить переживания, ожидающие Жака дома. К тому же у Мадлены не было денег. Как их достать, чтобы угостить беднягу, вернувшегося из ссылки, хотя бы тарелкой супа и бутылкой вина?

Направляясь к улице Крульбарб, она подумала, что другая на ее месте обратилась бы за помощью к друзьям…

Друзья? Да разве они у нее были? Разве у бедняков есть время обзаводиться друзьями? Работать, работать без отдыха, без конца — таков их удел. И для чего? Где справедливость на земле? Чем она, Мадлена, согрешила перед богом, что он не захотел защитить ее от сил зла? Вдобавок, те, к кому она питала дружеские чувства, кто был к ней расположен, нуждались не меньше ее. Ведь труд дает рабочим лишь самое необходимое, чтобы еле-еле поддерживать силы и продолжать свой род…

Впрочем, не пойти ли ей к вдове Микслен? Они дружили, когда-то были соседками и их мужья работали вместе. Эта славная женщина умеет сводить концы с концами и, наверно, сможет одолжить пять франков. Вдова служила привратницей и брала белье в стирку; жила она вдвоем с дочерью, и хотя ей приходилось одной зарабатывать на жизнь, при ее бережливости у нее водились деньги.

Мадлена ускорила шаг и, заглянув домой, чтобы узнать, не вернулся ли муж, отправилась на Национальную улицу. Но там она столкнулась с несчастьем, подобным ее собственному. Вдова Микслен, сидя на табуретке перед погасшим очагом, тряслась как в лихорадке. Она была моложе Мадлены, но последняя с трудом узнала приятельницу, настолько горе исказило ее черты. Вид женщины внушал сострадание.

Прачка рассказала, что единственная ее радость, свет ее очей, маленькая Роза пропала. Эта ужасная беда случилась еще в понедельник, пять дней назад. Сама она отправилась стирать, а девочку оставила в привратницкой — ведь Роза такая рассудительная, на нее можно положиться, как на взрослую. Но когда мать вернулась с бельем, комнатка оказалась пуста… В течение дня вдова Микслен не особенно волновалась, думая, что Роза у соседей, но когда наступила ночь и девочка не пришла, мать совсем обезумела. Она справлялась в морге, в полиции, повсюду, побывала даже у гадалки. Безуспешно! Нигде ничего… Ее просьбу о розыске дочери г-н N. оставил без ответа. На поиски она истратила все свои скромные сбережения; горе ее придавило, работа не шла на ум. Чужое белье мокло в лохани, но ей было безразлично. Какой теперь смысл жить? Никакого! Оставалось только умереть. О, если бы кто-нибудь сжалился и убил ее! Никаких иллюзий она не питала, отлично понимая, зачем похитили Розу, ее невинную дочурку. Роза была слишком красива, и она, безрассудная мать, не раз хвалилась ее несравненной красотой… Это и принесло несчастье. Но она найдет дочь; суд ей не нужен, она сама отомстит, сама распорет брюхо злодею, похитившему девочку. А что, если Розу убили?.. Ведь и такое бывает… И дрожь, то ли от лихорадки, то ли от ужаса, вновь сотрясала бедную женщину…