Странно, но посещение корабля норвежских путешественников всколыхнуло воспоминания, напомнило деревянный отчий дом, в чемто схожий с кораблем, долгие зимние вечера и громкие чтения в столовой. Под большой висячей лампой с зеленым абажуром читали новые стихи входившего в известность молодого поэта Александра Блока:

Стряхнув с себя грусть и отогнав тоскливые мысли, Першин несколько раз обошел становище и спустился к морю. Его привлекли какие-то странные предметы, торчащие из-подо льда и снега. Присмотревшись, он увидел, что это обломки деревьев, часто даже целые бревна и доски. Внезапно Першина озарила мысль: были бы гвозди и какой-нибудь нехитрый инструмент, вполне возможно соорудить из всего этого небольшую избушку с настоящим окном, сколотить дветри парты! Он обошел кучи сложенного дерева, потрогал замерзшую древесину и подумал о том, что его положение не так уж плохо, как показалось в первые минуты после расставания с товарищами.

Он быстро вернулся в становище и в чоттагине яранги застал Геннадия Олонкина.

Поздоровались. Олонкин сказал:

– Амундсен приглашает вас в баню.

– Баню? – не поверил своим ушам Першин. – Я не ослышался?

– Нет, не ослышались, Алексей, – с улыбкой ответил Олонкин. – У меня даже припасен веник.

– Веник? Откуда? Где вы тут нашли березу?

– На восточном берегу Таймыра. Когда мы там стояли, в устье одной из речек я набрел на рощицу карликовых березок и наломал для себя несколько веников.

Паровая баня на «Мод» была изобретением Сундбека и представляла собой крохотное, обшитое некрашеными сосновыми рейками помещение, в котором с помощью небольшой каменки, раскаленной нефтяной форсункой, создавалась вполне банная атмосфера. Остальные члены экспедиции уже вымылись и напарились и угощались чаем и кофе в кают-компании.

В бане стояла лохань с горячей водой и вторая, для разбавления, с ледяной. Кроме того, тут же за дверью, прямо на палубе был наметен целый сугроб чистого, свежего, мягкого снега для желающих.

Мочалка была жесткая, вода горячая, и Першин стонал и мычал от удовольствия. Да и Олонкин старался вовсю, натирал до красноты тело Першина, окачивал холодной водой, снова намыливал. Изо всех сил хлестались жиденькой мелколистной полярной березкой, выбегали на палубу, барахтались в мягком снежном сугробе и опять возвращались в парилку.

Наконец, окончательно обессиленные, оделиcь и вошли в кают компанию.

– Вы можете пользоваться нашей баней в дни, когда мы топим ее, – сказал Амундсен. – По пятницам.

– Большое спасибо, – поблагодарил Першин. – Но мне все же неловко…

– Почему? – удивленно спросил Амундсен.

– Раз уж я вхожу в жизнь местных аборигенов, – ответил Перши, – то мне надо принять их образ жизни, то есть делить с ними все их невзгоды, и в частности невозможность помыться.

– Помилуйте! – засмеялся Амундсен. – Да вы просто не знаете этих детей природы! Они не только категорически отвергают саму идею мытья тела, но и опасаются этого! Пожалуйста, я готов предоставить баню в их распоряжение, но они откажутся. Уверяю вас, не только откажутся, но и почтут за оскорбление такое предложение.

– Может быть, – сказал Першин, сжимая руки. – И все-таки, чтобы иметь право чему-то их учить, сначала я должен понять их жизнь.

– Должен вам признаться, – улыбнулся его горячности Амундсен, – чем бы ни кончилась ваша затея переустройства России, вы мне крайне симпатичны. Вы мне напомнили мою молодость. Когда я начинал свой путь исследователя полярных областей, большинство людей, с которыми я делился своими планами, принимали меня за никчемного фантазера, часто подозревая в худшем – в недостатке здравого смысла. Вы идете такими же неизведанными путями, какими я шел в свое время, когда планировал открытие Северо-Западного прохода, покорение Южного полюса.

Першин, соглашаясь, кивнул, хотя про себя усмехнулся: уж очень несоизмеримыми были задачи и, главное, возможности, которые имели на сегодняшний день руководитель Норвежской экспедиции и молодой представитель Советской республики, большевистский комиссар Алексей Першин.

Вчерашние подарки, несмотря на недовольное ворчание Анемподиста Парфентьева, приехавшие раздали жителям становища, оставив себе на дорогу лишь маленькую толику чая и сахара. А эта баня и роскошное угощение в прекрасно обставленной кают-компании вызывали у Алексея мысль о каком-то предательстве…

Шагая по льду к ярангам, Першин время от времени поглядывал в сторону моря, стараясь увидеть возвращающихся охотников. Но в сгущающихся сумерках ничего нельзя было разобрать, и дальние торосы сливались с небом в сплошную серо-белую муть. Зато с моря хорошо различались на берегу огоньки у двух яранг – Кагота и Амоса – да удивительно отчетливо виднелся на высоком флагштоке красный флаг.

В чоттагине было дымновато, трещал костер. Каляна каменным наконечником, надетым на длинную палку, скоблила высушенную нерпичью шкуру. Маленькая Айнана тихо играла куклой, сшитой из оленьей замши и набитой оленьим волосом. Кукольное личико представляло собой плоский кусок выбеленной нерпичьей кожи. Усевшись рядом с девочкой, Першин осторожно взял у нее куклу и достал химический карандаш. Притихшая девочка своими удивительно серьезными глазами пристально смотрела на него.

– Вот мы сейчас сделаем ей лицо, – сказал Першин и принялся рисовать глаза. – Видишь, один глазик, другой глазик… Ресницы, бровки… Так… Вот носик. Рот, губки… Ну как?

Айнана взяла куклу, посмотрела на ее лицо и вдруг громко разревелась. Каляна, бросив свое каменное орудие, кинулась к девочке.

– Что с тобой, Айнана?

Девочка что-то сказала ей, указывая пальчиком на куклу. Каляна поглядела на нарисованное лицо и с укором сказала Першину:

– Это же тангитанское лицо! Разве у настоящих людей бывают этакие большие глаза? Дай-ка сюда твой карандаш.

Каляна несколькими добавочными штрихами превратила кукольное личико в изображение чукотской девочки с узкими, слегка раскосыми глазами, небольшим носиком и пухлыми губами.

– Нравится теперь? – спросила Каляна, показывая куклу девочке.

Айнана еще со слезами на щеках улыбнулась и протянула руки к игрушке.

Вдруг собаки в чоттагине насторожились, одна подняла голову, за ней другая. Каляна оставила недовыделанную шкуру, положила каменный скребок и взяла деревянный ковшик с костяной ручкой.

Зачерпнув воды, она накинула на обнаженное плечо меховой рукав кэркэра и вышла из яранги, Першин последовал за ней.

С морского берега медленно поднимались две фигурки охотников. Они шли, слегка согнувшись от усилия.

Недалеко от становища они разделились. Амос направился к своей яранге, где также с ковшиком стояла Чейвынэ, Кагот приблизился к Каляне и снял с себя упряжь. Его редкие усы, брови и ресницы густо заиндевели. Он показался Першйну настоящим дедом-морозом.

Совершив привычный обряд, Кагот вместе с Каляной вошел в чоттагин. Каляна подтащила нерпу к огню, чтобы туша могла оттаять.

– Хорошая охота? – спросил Першин, мобилизовав свои скудные познания в чукотском языке.

– Ии, – ответил Кагот, усаживаясь на бревно-изголовье возле небольшого коротконогого столика.

Айнана протянула ему куклу и что-то прощебетала на своем языке.

– Какомэй![14] – воскликнул Кагот, приглядываясь к нарисованному кукольному личику.

Девочка играла с Каготом, и они о чем-то беседовали, не обращая внимания на Першина, который не знал, что делать. Наконец, вспомнив гимназические познания в английском, обратился к Каготу:

– Я хотел бы поговорить с вами, товарищ Кагот.

– О, вы говорите по-американски? – удивился Кагот.

– Вообще-то этот язык называется английским, – заметил Першин, благодаря в душе учительницу-англичанку, и продолжил: – Мне бы хотелось, чтобы вы созвали всех жителей становища сюда.