Он втянул голову в темноту и духоту мехового полога, услышал мерное дыхание лежащей рядом дочери и беспокойное, прерываемое стонами и каким-то бормотанием, Каляны.

Вдруг послышался голос Вааль. Он донесся из того же угла, откуда приходил раньше. Кагот не различал слов, но несомненно, что это был голос Вааль. Он то угасал, то снова возникал, и настороженный Кагот никак не мог уловить смысл ее слов. Они как бы смешивались с тем, что накатывалось вместе с ветром восторга на Кагота:

Откуда эти слова? Их ведь не было, пока он слушал разговоры в яранге, сам рассказывал что-то или когда готовил пищу тангитанам на корабле. Он ведь вообще не ждал именно таких слов, предрекающих затухание его общения с тем, что осталось от Вааль…

Интересно, есть ли у норвежцев поэты, как у русских? Если есть, то, значит, весь мир человеческий объят невидимой, удивительной общностью, о которой он и не подозревал. Если ему удалось уловить смысл, не зная русского языка, значит, он может улавливать смысл и других стихов. Нет ли здесь чего-то общего с тем видом связи, который тангитаны называют радио?

Обеспокоенный этими мыслями, Кагот долго ворочался, пока не разбудил Каляну. Женщина замерла, потом шепотом спросила:

– О чем думаешь, Кагот?

– О стихах, – тихо ответил Кагот.

Амундсен посмотрел на вчерашнюю запись.

«17 января. Сегодня должно бы показаться солнце. Мы выразили свое преклонение перед царственным светилом поднятием флага. К сожалению, облака помешали нам его увидеть, но мы знаем, что оно тут и останется на долгое время. Температура скачет вверх и вниз, сегодня вечером у нас –32°. Великолепное северное сияние! Здесь мы не так им избалованы, как у мыса Челюскин, где оно бывало каждый день. Новости медленно просачиваются к нам через посредство русских газет. Сегодня мы узнали о смерти Рузвельта[20], очень меня огорчившей, и о том, что в Ирландии будто бы республика. Да, каким-то мы найдем мир, когда вернемся?»

Вчера после торжественной встречи солнца Амундсен из иллюминатора своей каюты увидел, как Кагот спустился по трапу на лед и медленно отошел на некоторое расстояние от корабля. Сначала казалось, что он понес кухонные отбросы, однако повар шел как-то необычно – размеренно, высоко держа голову, как бы обращаясь к небесам. В вытянутых руках он нес серебряный подносг на котором обычно подавал кофе. Перейдя одну гряду торосов, Кагот остановился и некоторое время стоял там, взмахивая руками в сторону восхода, как бы делая движения сеятеля. Амундсен догадался, что он посвоему, согласно обычаям своего народа встречает появление солнца после долгой полярной ночи.

Вернувшись на корабль после жертвоприношения, Кагот еще некоторое время сохранял замкнутое, торжественное выражение лица и оживился только тогда, когда за вечерним чаем Олонкин принялся читать русские газеты, доставленные на «Мод» проезжавшим в сторону Уэлена Григорием Кибизовым. Торговец также привез большое письмо Алексею Першину от Терехина, где тот извещал о благополучном достижении конечной цели путешествия – устья Колымы и о намерении возвратиться в Ново-Мариинск через верховья реки Анадырь, минуя ледовитое побережье Чукотского полуострова.

Внимательно вместе с остальными выслушав новости, Кагот попросил у Олонкина газету. Он рассматривал каждую строчку, каждую колонку и картинку с таким сосредоточенным видом, что Амундсену несколько раз почудилось, что повар читает. Тем более что чукча явственно шевелил губами – точно так, как это делает не очень грамотный норвежский рыбак где-нибудь в окрестностях Буннефиорда.

Сундбек, сидевший рядом с Каготом, спросил:

– Ну как?

– Это чудо, – вздохнул Кагот. – Никак не могу уразуметь, как вы слышите голос: внутри себя или же улавливаете прямо отсюда, с бумаги?

Олонкин не сразу нашелся, как ответить.

– Голоса я не слышу… Глазами я смотрю на эти значки, которые обозначают звуки, русского языка. Из них и складываются слова.

– Русские слова?

– Разумеется, – ответил Олонкин, – потому что газета русская.

– Значит, в норвежской газете другие значки? – высказал догадку Кагот.

– Конечно, – ответил Олонкин.

– Выходит, каждый язык имеет свои собственные значки? – продолжал Кагот. – А те языки, у которых нет значков, те не могут иметь письменного разговора?

– Естественно, – ответил Олонкин.

– А откуда русские получили эти значки?

– Насколько помню, они у нас были всегда, – ответил Олонкин.

– И у норвежцев тоже? – обратился Кагот к Сундбеку.

Сундбек кивнул.

Кагот с тяжелым вздохом осторожно положил на стол газетный лист.

Догадавшись, чем так расстроен Кагот, Амундсен сказал:

– Господа несколько неточны: и у норвежцев, как и у русских, в далекой древности не было письменности. Создать письменность для какого-нибудь языка сейчас не так сложно. Датские миссионеры, к примеру, создали на основе латинского алфавита, того самого, которым и мы пользуемся, письменность для гренландских эскимосов и перевели на них некоторые молитвы.

– Значит, и для чукотского языка тоже можно придумать такие значки? – спросил с надеждой в голосе Кагот.

– В принципе можно, – ответил Амундсен.

После ухода Кагота Сундбек сказал:

– Все-таки надо попробовать научить его читать.

– Но какой грамоте вы будете его учить? – спросил Амундсен. – Он не знает норвежского и русского, значит, учить его надо английской грамоте?

– Можно пока дать ему простейшие понятия о буквах и счете, – сказал Сундбек. – Думаю, что для такого сообразительного человека, как Кагот, это не составит особого труда.

– Ну что же, – помедлив, проронил Амундсен, – попробуйте.

Стол в кают-компании был прибран, посуда вымыта, и когда Кагот снова появился в залитой светом кают-компании, он заметил на одном конце стола, под портретом королевской четы, раскрытую толстую тетрадь, одну из тех, какими пользовались для записи магнитных наблюдений. Рядом лежали два остро отточенных карандаша. Кагот сразу же догадался, что все это было приготовлено для него.

Первым учителем был Олонкин. Он начертил на бумаге ту же самую букву, с которой начинал Першин в яранге, и заявил, что это самая первая буква, главный знак в письменном разговоре – «А».

Так стоял великий шаман Амос, передавший Каготу свое могущество. Широко расставив ноги. На макушке его малахая торчал черный вороний клюв.

Затем Олонкин написал русские и норвежские слова, хорошо известные Каготу по звучанию. Это были «чай» и «фрам». Значение этих слов было также известно Каготу. Теперь ему надо было запомнить их письменный облик.

Он всматривался в очертания этих слов, пытаясь найти в них зримое отражение смысла и значения. В слове «чай» первый знак напоминал какой-то инструмент, приспособление, за ним снова знакомый Амос, последний знак с маленьким кривым облачком поверху не вызывал никаких чувств. Норвежское слово «Фрам» опять со знакомым Амосом заканчивалось ломаным знаком, отдаленно напоминающим часть южного горизонта в хорошую погоду, когда на фоне ясного неба высвечивались зубчатые вершины горных хребтов.

Олонкин, заставив несколько раз произнести эти слова, попросил Кагота скопировать их в тетрадь. Карандаш, так ловко сидящий в пальцах Олонкина, никак не хотел держаться в неуклюжих пальцах Кагота. Он выскальзывал, падал и раз даже вовсе скатился под стол. От непривычных усилий удержать непослушный инструмент у Кагота на лбу выступили мелкие капельки пота.