Лес наполнился криками и беспорядочной ружейной пальбой. Охваченные служебным рвением и охотничьим азартом полицейские очертя голову лезли в самую гущу леса. Их было много, и Михаилу приходилось «вертеться» изо всех сил, чтобы вместе с ним, ослепленные яростью, вертелись и они.

Стремясь держать преследователей в постоянном напряжении, он не позволял себе отрываться слишком далеко, но и не подставлял себя под их пули открыто. Никакого лихачества, никакого геройства! Достаточно того, что они слышат его стрельбу. А чтобы создалось впечатление, что он здесь не один, нужно без конца менять свое местонахождение: пусть побегают, слуги царевы, сапоги у них казенные!..

Часа через два он начал уставать. Притомились и каратели. Однако игра со смертью продолжалась. Лишь к исходу дня, когда над лесом стали собираться серые осенние сумерки, он счел свою задачу выполненной и, совершенно обессиленный, повалился на землю. Никогда прежде не знал он такой тупой, всепоглощающей усталости. Но неподалеку все еще гремели выстрелы, и он заставил себя встать.

Пришло время отрываться и возвращаться к своим. Вот только сил для этого уже не было. Ужасно хотелось снова лечь или хотя бы сесть, привалиться спиной к дереву и еще — пить.

Он вспомнил, как недавно, уводя преследователей все дальше в горы, какое-то время бежал вдоль ручья. Определив по памяти направление, медленно побрел. Вокруг, наконец-то, все угомонилось, — ни выстрелов, ни голосов. Лес стоит грустный, задумчивый, будто озадаченный увиденным: отчего эти люди убивают друг друга?

Вот и ручей, да не ручей, а самая настоящая горная речка! Михаил вышел из-за деревьев, упал на влажные холодные камни и зарылся лицом в воду, вкуснее которой никогда не пил.

Пил он долго и жадно, пока не свело от холода рот. Поднявшись, ополоснул в воде затекшие руки, плеснул пригоршню на открытую грудь и остолбенел: из лесу, вслед за ним, к речке выходила толпа полицейских человек в десять. Его увидели — загоготали, защелкали затворами.

— Не стрелять! Брать стервеца живым! — рванулся вперед рослый урядник. — Живым, я вам говорю, так вас перетак!

Бежать было бесполезно. Тогда он скинул с плеча вещмешок и выхватил из него бомбу. Оглушительный взрыв могуче колыхнул землю. Ну вот, теперь можно и назад, в лес, желающих взять Гузакова живым, пожалуй, больше не будет.

Вскоре он столкнулся еще с одной группой преследователей и бросил вторую бомбу. После этого в лесу стихло окончательно. Михаил постоял, послушал обступившую его тишину и, с трудом передвигая ноги, не таясь, зашагал к своим…

Новое убежище, каким бы надежным оно ни было, не решало главного вопроса: как помочь Киселеву? И тогда Гузаков решил действовать. С помощью надежных людей Сашу тайно доставили в Ашу и поместили в местную больницу. Врач, свой человек, осмотрел больного, сочувственно покачал головой, но ничего не сказал. Михаил так и не понял, что же в конце концов ожидает его друга. На всякий случай поверил в лучшее: в двадцать лет так не хотелось думать о смерти.

Работа опять понемногу налаживалась. Несмотря на постоянный риск, Михаил редко бывал в лесу, но зато близкие люди могли часто видеть его то в заводских поселках, то в окрестных селах, где у него было немало верных друзей. Там однажды и разыскал его братишка Петя. Новость, которую он принес, больно ударила по сердцу: в симской больнице, под охраной полицейских стражников, умирает их отец.

Всю ночь они бежали. Где открыто — по пустым в такое время проселкам, где по тайным лесным тропам, где прямо через леса и горы, держа направление на Сим. В минуты коротких остановок, пытаясь образумить его, братишка настаивал, чтобы он вернулся, убеждал, что в Симе его непременно схватят, что сейчас ему туда никак нельзя, но Михаил был непреклонен: своего отца он очень любил.

На заводской окраине Гузаков остановился, чтобы осмотреться. Поотставший Петька, добежав до него, обессиленно повалился на землю. Михаилу стало жаль братишку, он сел рядом с ним и ласково обнял в темноте его вздрагивающую спину.

— Ничего, братка, ничего. Авось пронесет и на этот раз: отец у нас мужик крепкий.

— А ты? — опять принялся за свое Петька. — После облавы на Гремячке «фараоны» прямо с ума сходят. И стражу у больницы поставили не просто так, а как раз для тебя: не стерпит, мол, Гузаков, явится отца проведать, сам к нам в руки придет. И вот… ты сам… и идешь…

Припав к плечу брата, Петька совсем расплакался.

— Не ходи туда, Миша, они убьют тебя! Ну, хочешь, я сам сбегаю и все разузнаю, а ты схоронись пока тут. Я ведь искал тебя, чтобы только предупредить, а не на пули «фараонов» навести… Если и отец… а заодно и ты… как же тогда мы?.. как же тогда я?..

Михаил еще крепче обнял братишку.

— Ну, хорошо, хорошо, Петя. Только ты не плачь. Я же знаю, какой ты у меня смелый. И не маленький уже — шестнадцать лет стукнуло: парень!

— За тебя боюсь, — продолжал всхлипывать тот.

— И за меня бояться не надо. Ты же знаешь, что меня им так просто не взять. Вот сейчас передохнем, успокоимся и вместе все хорошенько обдумаем. Ты не считай, что если в поселке много полицейских, то они тут полные хозяева. Есть и у нас с тобой тут друзья. Не всех же они переловили да в тюрьмы отправили. Многие наши по-прежнему работают на заводе, сохранился и костяк боевой дружины. Сам, поди, чувствуешь: не одну мою записку по Симу разнес…

Когда братишка совсем успокоился, они обошли поселок огородами и остановились в темном глухом проулке.

— А теперь у меня к тебе просьба, — обратился Михаил к брату. — Сделай, как ты сам предлагал: пройдись по поселку, посмотри, что делается в больнице, а заодно загляни на Подлубовскую улицу, на нашу явку… Вернешься — решим, что делать дальше. Только тихо, чтоб ни одна собака не взбрехнула, ясно?

Петя вернулся хмурый.

— В больнице по-прежнему дежурят стражники, правда, нянечка сказала, спят сейчас. А на Подлубовской все в порядке. Там тебя ждут…

Хозяин явочной квартиры, человек испытанный и осторожный, встретил Гузакова, не скрывая тревоги.

— Не волнуйся, — успокоил его Михаил. — Я пришел чистый и так же чисто уйду. Мне бы только узнать, что с отцом. Как он там?

— Плох твой отец, Миша, чего уж тут… Мужайся, одним словом…

— А ведь не так давно мне удалось повидать его в деревне. Это всего пять-шесть дней назад. И что могло случиться за это время? Тогда-то он был совершенно здоров!

— Так ты, выходит, ничего не знаешь?

— А что такое? Что случилось?

— Об этом у нас сейчас весь поселок говорит…

Гузаков не выдержал, вспылил:

— Что же в конце концов стряслось? Можешь ты мне объяснить по-человечески!

— Ну, что ж, друг, слушай…

Отец Михаила Василий Иванович Гузаков служил в селе Биянки неподалеку от Симского завода помощником лесничего. Три дня назад он приехал по своим делам в Сим, в главную лесную контору, и, как всегда, остановился на квартире Михаила. Вечером истопил баню, попарился, помылся и сел пить чай. Тут-то и заявилась полиция. Не застав сына, набросилась на отца: «Где, старый леший, прячешь своего бандита Мишку?» Не дав одеться, мокрого, распаренного, в одном исподнем вывели во двор, ткнули в спину прикладом: «Веди, показывай, а станет стрелять, сам первый его пулю и слопаешь!»

Напрасно старик доказывал, что Михаила здесь нет и быть не может, напрасно просил разрешения хотя бы одеться, — полицейские лишь посмеивались, явно мстя ему за сына. Несколько часов продержали они Василия Ивановича на осеннем холоду, а утром, уже задыхающегося в жару, соседи доставили его в заводскую больницу.

— Это они из-за меня! — сжал кулаки Михаил. — Всю осень за мной гоняются, а взять не могут. Теперь на родных зло вымещать стали. С отца начали, с добрейшего и совершенно безвинного человека. Какая подлость! Ну, это им даром не пройдет!

— Не натвори глупостей, Михаил. Остынь.

— Не бойся, сейчас я здесь не для того. Мне бы только отца увидеть, хоть слово ему сказать!