Объявили посадку в вагоны, и еще несколько секунд он видел ее стройную фигуру за окном вагона. Потом поезд ускорил ход.

В Красноярске он задержался несколько дней, потом они с тетей Тиной пересели в самолет и вылетели в город, о котором тогда рассказывали легенды — и красивые и страшные. Собственно, города еще не было. Были сопки, снега, холодное мерцание северного сияния и работа. Работа с утра до поздней ночи.

Она не приехала, и тетя Тина убрала с его стола фотографию женщины с темными, смеющимися глазами и маленьким капризным ртом. Он сделал вид, что не заметил исчезновения портрета. Предаваться тоске было некогда, и постепенно стерлись в его памяти когда-то дорогие черты, потускнела горечь обиды. Тетя Тина, поговаривавшая вначале о том, что не мешало бы, наконец, подумать о семье, о своем уголке, о внучонке, которого она «все-таки заслужила за всю свою жизнь», — теперь тетя Тина уже не пыталась вызвать приемного сына на подобные разговоры и только изредка, когда он будто бы не замечал этого, с затаенной жалостью посматривала на него.

Она знала, что ему очень трудно, и догадывалась о том, сколько мужества вложил он в этот отказ от ожидаемого счастья. И это действительно далось ему с трудом. И он решил раз и навсегда отказаться от «лирики», потому что — в этом он убедил себя — лирика требует таких жертв, на которые он не пойдет. Та любовь, которой посвящают музыку и стихи, конечно, прекрасна — так же, как вот этот великолепный закат, но проходит так же быстро, как эти чудесные краски, которые скоро померкнут. Красотой этой можно любоваться, но коснуться рукой ее нельзя. «А потому, — с легкой иронией подумал капитан Белоненко, — лучше повернуться спиной к окну и приняться за дела».

Но, видимо, не учел чего-то в своих строгих жизненных расчетах Иван Сидорович; видно, жизнь оказалась мудрее и лукавее, чем думал он. И, вероятно, потому он, вместо того чтобы подумать о разговоре с Богатыревым, пододвинул к себе и открыл папку, лежавшую слева на столе. И с фотографии, наклеенной в правом верхнем углу страницы, на него посмотрели темно-серые, печальные глаза. Такими они были у нее там, в камере, после того, как в ее жизнь вошло страшное и горькое испытание. Такими и запечатлел эти глаза тюремный фотограф.

Белоненко хотел закрыть обложку, но глаза смотрели на него с упреком, и он с каким-то почти суеверным чувством стал рассматривать черты знакомого лица.

Если бы существовал аппарат, регистрирующий мысли человека, и если бы ленту с записанными на ней мыслями капитана дали ему прослушать, то он, наверное бы, не поверил, что это — его мысли.

«Какая ты?.. — услышал бы капитан записанную свою мысль. — Можно ли в тебя верить? Можно ли думать о тебе как о самом нужном, самом дорогом и желанном человеке? Можно ли назвать тебя ласковым именем? И есть ли у меня право на это? Я не знаю даже, что ты думаешь обо мне… Ты прячешь от меня свою душу и свое сердце и никогда, ни разу не назвала меня по имени. А я бы нашел для тебя много хороших слов… И если даже я их не знаю, то нашел и придумал бы… Но я не имею права сказать тебе их, не смею даже думать о тебе…».

Вот приблизительно такой лирический монолог услышал бы капитан Белоненко, если бы существовал аппарат, записывающий мысли человека. А капитан Белоненко, рассматривающий сейчас фотографию Марины Вороновой, вклеенную в папку ее личного дела, был убежден, что думает совершенно другое. А именно: «Надо поторопиться с подготовкой концерта. Но где достать блестки для костюма Светловой? И сумеет ли Толя Рогов вытянуть все сопровождение концерта на своем баяне?.. Воронову нужно послать на старый лагпункт за семенами цветов…» И если бы действительно существовал аппарат, записывающий все, то капитан Белоненко услышал бы вторую часть своего внутреннего монолога, которая причудливо переплеталась с первой, основной частью. И это, конечно, удивило бы его.

Иван Сидорович так углубился в рассмотрение фотографии, что, когда постучали в дверь, он ответил не сразу. Стук повторился, и Белоненко быстро закрыл папку и дал разрешение войти.

Вошли Галина Левицкая и комендант.

— Иван Сидорович, — взволнованно сказала Галя, — случилась беда. Кажется, Клава Смирнова потерялась… Мы не могли ее найти.

Только тогда заметил капитан, что краски заката давно погасли и за окном наступили синие сумерки близкой ночи.

— Как это — потерялась? — не сразу понял он.

Галя молчала. Она как вошла, так и остановилась у двери — с бледным, измученным лицом, с царапинкой на левой щеке.

— Я думаю, товарищ начальник, — сказал Свистунов, — что Смирнова заблудилась. Разрешите организовать поиски. Я отберу надежных ребят.

— Значит, все вернулись, а ее нет?

Комендант почувствовал недовольство в голосе и взгляде капитана.

— Нельзя было держать в лесу всех ребят — еще кто-нибудь мог заплутаться, — объяснил он.

В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

— Иван Сидорович! — бросилась к Белоненко Нина Рыбакова. — Смотрите, что я сейчас нашла на своей подушке. — Она протянула Белоненко клочок бумаги. Он быстро пробежал нацарапанные карандашом неровные строчки.

«Прощайте, девочки-пацаночки. Не судьба мне искать с вами ту Синюю Птицу, о которой рассказывала нам Мариша. Перешла Ведьма мою дорожку, все равно как той панночке, что бросилась из-за мачехи в пруд. Капитану нашему скажите, что как заработаю денег на золотые часики, так и вернусь к вам обратно и брошу их в бесстыжие глаза Ведьмы, потому что не брала я их, а найти никто не может, как ребята ни старались. Мою завтрашнюю пайку хлеба поделите между собой. Больше у меня ничего нет. Ваша несчастная Мышка». Капитан положил записку на стол.

— Вызовите ко мне старших ребят, Горина и плотников из-за зоны. Двух надзирательниц — Дарью Петровну и Женю. Она далеко уйти не могла.

Клаву Смирнову привел в колонию Толя Рогов. Они с Мишей Черных не стали углубляться в лес.

— Она в лесу ночью со страха помрет, — сказал Миша. — Если искать, то вдоль полотна.

Миша пошел по правой стороне, Анатолий по левой. На третьем разъезде Миша немного свернул от полотна железной дороги, а Толя продолжал идти прямо. Вскоре он заметил бредущую ему навстречу фигурку девочки. Клава шла по шпалам, спотыкалась и плакала. Когда она увидела Толю, то бросилась к нему, зацепилась за шпалу, но быстро поднялась и, прихрамывая, пошла к нему. Всхлипывая и дрожа, она говорила ему о волках, которые будто бы воют в лесу, о каких-то страшных криках, треске и шорохе. Он поправил на ее голове платок, застегнул телогрейку и сказал:

— Волков сейчас нет, а кричал филин. Не надо было уходить от своих. Мы тебе три часа, наверное, кричали. Неужели не слышала?

Анатолий Рогов ничего не знал о записке и, как все в колонии, считал, что Клава заблудилась: по уговору с капитаном, Нина Рыбакова никому, даже Лиде, не сказала о записке.

Девочки встретили Клаву, как будто она вырвалась из лап неминуемой смерти. Ее окружили, стали помогать раздеваться, предлагали запеканку, за которой уже сбегали в столовую, наливали в кружку фруктовый чай. Клава благодарно принимала заботы о себе, торопливо отвечала на вопросы. Да, в лесу очень страшно, но волков теперь нет, а филин кричит, как будто плачет маленький ребенок, и она больше никогда, никогда… Тут ее прервала Нина и сказала, что хватит болтать, давно уже пора спать ложиться.

— Правильно, — поддержала ее Маша, — все кончилось благополучно, и давайте отдыхайте, девочки, — и пошла к вешалке, держа в руках телогрейку Клавы, весь перед которой был перепачкан песком. «Упала, наверное… — мелькнуло в голове Маши. — Надо почистить». Она вышла в тамбур и стала очищать телогрейку. Случайно взглянув на подкладку, Маша заметила крупные стежки черными нитками, которыми подкладка была небрежно зашита внизу. Шов был небольшой, словно Клана подпорола немного подкладку, а потом снова зашила ее. Внезапно пораженная догадкой, Маша стала внимательно рассматривать шов. Да, конечно, в этом месте подкладку распороли, а потом снова зашили… Это было знакомо Маше: таким способом заключенные прятали запрещенные предметы, так бесконвойные проносили через вахту «лагерную почту». Но уж очень грубо была сделана «заначка» на этой телогрейке! Стежки чуть не в сантиметр, и нитки сразу заметны. Быстрые пальцы Маши пробежали по шву, и если бы даже слой ваты под подкладкой был в три раза толще, то все равно — пальцы бывшей воровки безошибочно определили предмет, спрятанный между ватой и подкладкой.