Вскоре в бараке стало тихо. И только одна Соня Синельникова долго сидела у стола и старательно писала письмо, которое начиналось так: «Добрый день или вечер, уважаемая Алла Гавриловна! Спешу сообщить Вам, что наши думки и мечты сбылись, и я уже получила освобождение…» Она писала внимательно и неторопливо, изредка облизывая губы, обдумывая каждое слово. Потом поставила свою подпись, сложила бумагу треугольником и надписала: «Отдельный лагпункт № … Передать Гусевой А. Г.».

— Очень жаль, — сказал Белоненко, — очень жаль, что этот вопрос опять остается нерешенным. Сколько же они будут мариновать? В сущности, это простая формальность — определение возраста. Для этого незачем и целую комиссию создавать, достаточно двух людей — врача и работника Управления.

— В том-то и дело, что Тупинцева сейчас нет, он уехал в Москву, а без него там ничего решить не могут. — сказал с досадой Горин. — Вообще меня удивляет положение, существующее в Управлении. Никак я не могу привыкнуть к вашим порядкам. У него в отделе все сидят, затая дыхание, и ходят на полусогнутых ногах. Только и слышишь: «полковник Тупинцев», «начальник отдела»… Его даже по имени и отчеству не осмеливаются назвать. Спрашиваю там одного: а что, если полковник внезапно умрет, как вы без него будете решать вопрос о похоронах? Так он, представьте, чуть не потерял дар речи! Мотался я там, мотался, ничего не добился, пошел к начальнику КВО. «Постараемся помочь, говорит, но все равно до возвращения Тупинцева вряд ли что выйдет». Вот так, Иван Сидорович…

— Ну что ж, — произнес Белоненко, — придется подчиниться и ждать. А почему задерживается приезд нового товарища на место Голубец? Это уж никакого отношения к полковнику Тупинцеву не имеет.

— Дозвонился Доре Ефимовне… Извиняется, говорит — сразу после праздников. У них там тоже горячка.

— Плохо, — поморщился Белоненко. — Римма Аркадьевна не в том состоянии, чтобы работать. Если бы не Добрынина, то мы зашились бы, в буквальном смысле слова. Ну, а еще что? Какие там новости?

Горин замялся, и Белоненко подметил это.

— Что там?

— Да просто и не знаю, с чего начать, Иван Сидорович… В сущности, это самая настоящая сплетня, но, в какой бы отдел я ни зашел, все спрашивают об этом. В сельхозотделе я чуть не ругнулся, несмотря на то, что там две девицы сидят. Уж на что майор Кожухов правильный и честный мужик, и то посоветовал мне немедля поставить вас в известность…

— Ну что ж, выкладывайте, — улыбнулся Белоненко. — Не думаю, что мы с вами перепугаемся — какие бы там сплетни ни распускали.

И Горин рассказал о том, что произошло в сельхозотделе, куда он заглянул сразу же по приезде в Управление.

— Это верно, что ваш капитан собирается жениться? — спросила его особа неопределенного возраста и такой же неопределенной внешности.

— Да не жениться! — поправила ее другая — черноволосая, с влажными глазами. — Что же он, совсем того… — она повертела пухлыми пальцами у виска. — На таких не женятся, с ними сходятся и… расходятся.

— Ничего подобного, вот именно он решил жениться. У него есть в Москве какие-то старые связи, и эту его возлюбленную скоро освободят.

— Даже и разговоров о женитьбе не было! — возразила собеседница. — Он с ней живет, и все. Собственно, в этом нет ничего особенного, только не надо было ему так уж все открыто делать…

Казалось, они совершенно забыли о Горине, пока, наконец, он не оборвал их:

— Это откуда же у вас такие сведения о капитане Белоненко?

Девицы дружно ответили, что им здесь все известно и сведения самые точные. Потом та, которая постарше, поинтересовалась, сколько в колонии воспитателей, и с которым из них у одной из колонисток начинается роман?

— Она ему стихи посвящает. Алка, где эти стихи?

И тут же были извлечены из стола уже перепечатанные на машинке стихи, которые и были прочитаны Горину.

— У меня, Иван Сидорович, воображение не очень развито, и уж меньше всего я склонен причислять себя к покорителям девичьих сердец, но ведь стихи эти действительно посвящены мне. Ведь у нас только два воспитателя. Не могла же наша Светлова влюбиться в Галину Владимировну? И притом там даже стоит мое имя…

— Я что-то не совсем понимаю вас, Андрей Михайлович. При чем здесь Светлова?

— Да ведь это ее стихи ходят по рукам всех девиц Управления!

Стихи Гали Светловой? Но ведь она даже здесь никому их не показывает. Как они могли попасть в Управление?

— Как? Да их же туда Римма Аркадьевна препроводила! Мне об этом так прямо и сказали…

Белоненко нахмурился.

— Так, так… — и постучал пальцами по столу. — Ясно.

— А мне не ясно, — признался Горин. — Какой в этом смысл? Я понимаю, что Римма Аркадьевна здесь у нас, что называется, не ко двору пришлась. Ее не любят ребята, да и она к ним совсем не расположена. Но ведь все, что я услышал в Управлении, носит совсем другой характер и пахнет скандалом. Дело не в том, что затронули вас и меня, дело в том, что слухи эти порочат нашу колонию. Ведь здесь замешаны две девушки… Были бы они вольными, то уж бог с ними, этими сплетнями. Ну поговорили, почесали язык и перестали. А ведь обе они — заключенные. Представляете, какая картинка получается: начальник колонии живет с заключенной, а воспитатель совращает несовершеннолетнюю колонистку.

Горин встал и нервно прошелся по кабинету. Белоненко напряженно думал о чем-то, все больше и больше хмурясь.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Придется всем этим заняться серьезно. На этой неделе я никак не смогу выбраться в Управление, а что-нибудь дней… через недельку.

— Нет, Иван Сидорович, откладывать тут нечего. — Горин остановился перед Белоненко. — Откровенно говоря, мне кажется, что Римма Аркадьевна льет воду на чью-то мельницу, может быть, сама не подозревая этого. В Управлении мне тоже были заданы примерно такие же вопросы, хотя в несколько другой форме и, так сказать, неофициальными лицами. А потом я встретил майора Кожухова, мы с ним вместе обедали в столовой. Он просил меня передать вам, чтобы вы особо не благодушествовали и, как он выразился, дали бы по мозгам кому следует.

— Пожалуй, вы правы, — произнес Белоненко, — надо выбрать время и поехать туда раньше. Сначала к Богатыреву — не как к начальнику КВО, а как к секретарю парторганизации. Кто там? — недовольно отозвался он на торопливый стук в дверь. — Войдите!

В дверях стояла Римма Аркадьевна. Ее прическа, обычно подобранная волосок к волоску, была в беспорядке, жакет небрежно наброшен на плечи, а глаза заплаканы.

Белоненко поднялся.

— Что случилось, товарищ Голубец? — спросил он.

Римма Аркадьевна перевела дыхание, губы ее задергались, и она начала всхлипывать. Горин поспешно усадил ее на стул. Она вытащила платок, приложила к глазам, потом бросила на Белоненко враждебный взгляд и сказала:

— Ваши воспитанники, ваши милые питомцы сегодня меня обворовали. Да, обворовали.

— Что-о?! — в один голос воскликнули Белоненко и Горин.

— Разве вы не слышали, что я сказала? — со злостью произнесла она. — Меня обокрали.

Горин побледнел. Ему представилось, что у Риммы Аркадьевны украли все ее чемоданы, которые она давно уже уложила в ожидании отъезда.

— Что у вас украли? — едва произнес он.

— Часики! Золотые! На золотом браслете! Заграничные! — выкрикивала Римма Аркадьевна, поворачиваясь то к Белоненко, то к Горину. — Они у меня на столике лежали, возле зеркала! А теперь их нет! И я требую, чтобы немедленно в зоне был произведен обыск! Еще того недоставало, чтобы я пострадала в вашей колонии не только морально, но и материально!

— Вы, пожалуйста… говорите спокойнее, — сказал Белоненко. — И разрешите мне задать вам вопрос?

— Я знаю ваши вопросы! — почти взвизгнула она. — Искала ли я их? Да, искала. Даже под кроватью, даже перетрясла всю постель, во все углы заглядывала. Их нет! Я требую…

— Минуточку, — остановил ее Белоненко. — А кто из воспитанников был сегодня у вас в комнате? И хорошо ли вы помните, что они лежали у вас на столике?