Левицкая с сомнением покачала головой:

— Вряд ли их убедишь… Да и мне самой кажется… Никто же не узнает.

— Надо убедить. Придумайте какое-нибудь объяснение…

Марина сказала:

— Хорошо, я попробую. Во время похорон музыки не будет. Но потом мы туда придем…

Анатолия она нашла в круглой беседке.

Всегда сдержанный, на этот раз он резко сказал:

— Пусть они там все перебесятся, эти начальнички. Сами виноваты, что убили нашу Гальку, а теперь и музыку запрещают? Она погибла героической смертью. Ее и хоронить надо как героя.

— А ты похоронный марш умеешь играть?

Толя посмотрел на нее и нахмурился:

— Какой похоронный марш?

— Ну, любой… какие играют во время похорон.

— Не умею…

— Так что же ты будешь играть?

Рогов молчал. Марина поднялась со скамейки и сказала:

— Хоронят людей только под похоронный марш. Когда ты его разучишь, мы придем туда все вместе… Хорошо, Толя?

Музыки не было, но в этот день поднялся сильный ветер, и высокая ель над могилой Гали Светловой тревожно гудела и гнулась. И так же гудели другие деревья, обступившие кладбище со всех сторон. И это было более торжественно и более печально, чем любая музыка, созданная человеком. Гроб несли мальчики, не позволив помогать взрослым, и только одному человеку они, молча, уступили место — Андрею Горину.

Марина шла за гробом в каком-то полусне. Ей было видно, как вздрагивают в такт шагам несущих белые цветы ландышей в изголовье Гали. Было ей видно и лицо умершей — спокойное, не искаженное страданием и словно бы нетронутое смертной печатью.

Марина шла рядом с Галей Левицкой и Антоном Ивановичем, и ей казалось, что все это уже когда-то было: пасмурное небо, и ветер, и покачивающийся впереди гроб. А когда дошли до кладбища и мальчики осторожно опустили гроб рядом с вырытой могилой, в памяти Марины всплыли знакомые строки: «Пастор в церкви уже не срамил мертвую…».

— …И если когда-нибудь один из вас будет близок к совершению преступления, если вдруг захочет он стать на прежний путь — вспомните этот день, когда мы прощаемся с Галей Светловой, погибшей потому, что еще где-то существует «закон преступного мира» — дикий, бессмысленный и жестокий. Пусть это воспоминание остановит вашу руку, пусть оно сбережет вас от непоправимого шага… Может быть, образ погибшей Гали поможет вам обрести жизнь.

Белоненко нагнулся и бросил первую горсть земли на гроб Гали Светловой.

Они не объяснялись в любви и не сказали о ней друг другу ни одного слова.

Телефонограмма об освобождении была получена на другой день после похорон Гали.

Марина прочитала ее, положила на стол Белоненко и сказала:

— Иван Сидорович, я остаюсь здесь. Тете Даше я уже написала об этом. Она приедет ко мне. Я буду работать с вами всегда. — И протянула ему руку.

Белоненко взял эту руку обеими своими руками, благодарно пожал теплые пальцы и сказал:

— Спасибо, Марина… Я ждал от вас этого.

На следующее утро Марина уехала в район оформлять документы, предварительно заехав в Управление для получения справки об освобождении.

Придя вечером к Белоненко, комендант сказал:

— Пусть пока поживет у нас. Места хватит. А как завпроизводством освободит комнату, Марина перейдет туда. Для новой заведующей отремонтируем комнату рядом.

А тетя Тина, все эти дни молчаливо встречавшая своего приемного сына печальными и тревожными глазами, вдруг расплакалась, обняла его и, смущенно поцеловав в висок, сказала, вытирая глаза:

— Ну вот… дождалась… Теперь и умирать можно. — И тут же улыбнулась сквозь слезы: — А может, еще дождусь и другой радости?

Повернулась и поспешно ушла в кухню.

Через час Белоненко вызвали в Управление. Полковник Богданов предложил ему сесть и, молча, протянул лист бумаги с текстом, перепечатанным на машинке.

Это был приказ Главного управления о подготовке детской трудовой колонии, временно размещенной на территории Энского лагеря, к переводу в район города Н. Начальнику ДТК капитану Белоненко предписывалось немедленно выехать в Н для организации новой колонии. Все мероприятия предлагалось выполнить в декадный срок.

«Наконец-то утвердили», — подумал Белоненко, имея в виду свой последний рапорт о переводе в отдел детских колоний.

— Все к лучшему, — заметил присутствовавший здесь же Богатырев. — Как говорится, и волки сыты…

— А штаты? — спросил Белоненко.

— Вольнонаемные имеют право выбора. Мы их неволить не можем… А уж с младшим лейтенантом Свистуновым придется тебе, Иван Сидорович, попрощаться. Этого я тебе не отдам.

— Сейчас не отдадите — через полгода отдадите, — сказал Богатырев Богданову. — Не обидите приятеля…

— Ну, а пока ты там будешь своими делами заниматься, здесь закончат следствие по делу Волкова и Воропаевой. А теперь с тобой хочет поговорить Василий Иванович — в связи с известными тебе материалами. Скажу откровенно, рад, что ты со своими воспитанниками переберешься в другие места. Будешь сам себе хозяином и в непосредственном подчинении Москвы. А здесь ты, что называется, поперек горла Тупинцеву стоишь. Или тебя проглотить, или самому давиться.

— Этого удовольствия он и без моей помощи не минует, — жестко произнес Белоненко. — Особенно если будет пользоваться услугами таких, как Римма Аркадьевна Голубец.

— Что там Голубец! — вмешался Богатырев. — Это ведь так, одно к одному пришлось. С Голубец мы уже разобрались… Могло быть и похуже.

Белоненко это знал. Если бы не настойчивые и неоднократные его рапорты об установлении возраста Волкова и Воропаевой, вся ответственность за тягостные события последнего дня целиком легла бы на него.

Как бы угадав его мысли, Богатырев сказал:

— А теперь пусть Тупинцев расхлебывает кашу…

— Расхлебывать придется не только Тупинцеву, — заметил начальник Управления. — Нас с вами, Василий Иванович, тоже по головке не погладят. Вот девочку эту жаль. Погибнуть такой смертью…

— За такую смерть надо памятники ставить, — с ударением ответил Богатырев.

— Отцу сообщили?

— На следующее утро. Если только он жив… Последнее его письмо было из-под Харькова. А там… — Белоненко показал на карту, висевшую на стене.

— Да… — Богданов нахмурился. — Ну что ж, товарищи… — Он поднялся и взглянул на секретаря партбюро: — У вас, кажется, еще какие-то дела к капитану есть? С этими анонимками выяснено?

— Эту Голубец следовало бы за клевету привлечь, — с досадой сказал Богатырев, — да ведь что ей предъявишь? Я, скажет, ничего не утверждала, а только высказала свое мнение. Проявила, так сказать, бдительность, а об анонимках ничего не знаю и не ведаю.

Белоненко и Богатырев вышли на площадку лестницы. Давно уже закончился рабочий день, и только в некоторых комнатах еще задержались немногие сотрудники.

— Ну вот, Иван Сидорович, и осуществились твои давние планы. Пожелаю тебе, как говорится, счастливого плавания.

— Тяжело мне. Если бы это было тремя днями раньше… — признался Белоненко. — Смерть эта лежит на моей совести. Что-то недоглядел я… Дневальная говорила, что в ночь перед пожаром Галя приходила и спрашивала меня. Будь я на месте, может, ничего не случилось бы.

Они, молча, спустились с лестницы.

— А Горин что? — спросил Богатырев, открывая дверь в свой кабинет.

— Ходит сам не свой. За пистолет хватался… Застрелю, говорит, мерзавца.

— Еще только этого недоставало! А сейчас он как?

Они вошли в комнату.

— Хочет подавать рапорт о переводе. А жаль. Из него мог бы хороший работник получиться. Начинать всегда бывает трудно, а ему — особенно. На фронте другие законы.

— Нет уж, Иван Сидорович. Если Горин задумал от нас уходить, то из него в будущем воспитателя не получится. И не надо его задерживать, пусть идет… В таком положении, как у вас там создалось сейчас, только и проверяются люди, а когда тишь, да гладь, да благодать, это каждый дурак работать будет. Ну, так вот… Ознакомишься с решением партийного бюро по этому вопросу. Как видишь, даже Тупинцев признал несостоятельность обвинений. Можно только порадоваться его благоразумию.