— Подожди, начальничек! С тобой еще за меня рассчитаются! Будешь помнить Любку Беленькую!

Заметив в окне мужчин, она подмигнула им:

— Эй, вы, фраера, передайте Ленчику Румыну, что Любку в штрафизо[1] повезли!

— Прекратить разговорчики! — одернул ее конвоир.

Старшина передал начальнику конвоя пакет.

— Заходи, красавица, — сказал стрелок, — да помни: будешь шуметь — свяжем. У нас на этот счет имеется инструкция.

— Не пойду! — женщина остановилась у ступенек.

— На руках внесем. Давай, Павлов, поддержи ее справа.

Женщина завизжала. Понеслись проклятья и ругательства в адрес стрелков и начальника конвоя. Марина поспешно вернулась в вагон.

Пожилой мужчина, все еще наблюдая за посадкой, сказал:

— Ну, братцы мои! Как дикая кошка… Эй, стрелочки, не нужна ли помощь?

Молодой парень ответил:

— Справятся. Четверо их.

Еще несколько минут за окнами слышался шум и крики, наконец, дверь вагона захлопнулась. Стало тихо, но через секунду Любка заорала песню. Марина не знала, куда смотреть, щеки ее пылали — подобных песенок сна еще не слышала даже на пересылках.

Поезд дернул и заглушил слова, несшиеся из вагона.

Мужчина в телогрейке сказал:

— Ни один начальник ее держать не хочет. Так и гоняют с лагпункта на лагпункт. Давно судить пора, а с ней все ненькаются. Да разве ее перевоспитаешь? Ее могила исправит… Рожу вон всю чернилами извозила, юбку до пупа порвала. Тьфу, стерва! — он сплюнул.

— Кто она? — решилась спросить Марина.

— Сволочь, одним словом, — отозвался мужчина. — Рецидивистка, семь отказов от работы, оформленных актами, судимостей до лешего. В нашем лагере второй срок отбывает.

— Она, кажется, совсем еще молодая…

— Из молодых, да ранняя, — вставил слово парень в комбинезоне.

— Ей уж под тридцать, — сказал экспедитор. — Хотя она, вероятно, и сама не знает, сколько ей лет. Экземпляр, я вам доложу, редкостный.

Мужчина в телогрейке стал рассказывать, что о Любке Беленькой ходят по лагерю такие слухи, что с трудом веришь.

— При девушках говорить неудобно… Чего-чего только она не творила. И резалась стеклом, и в карцере пожар устраивала, и, извиняюсь, в чем мать родила на вахту выбегала. У нее и дружок под стать.

— Это Ленчик, что ли? — спросил парень.

— Тоже артист, — покачал головой пожилой. — Не моя воля, я б их научил свободу любить. Сколь с ними бились, сколь уговаривали — и по-хорошему и по-плохому, — все одно, как об стену горох. Ну, теперь она допрыгалась — если в центральный штрафизолятор повезли, так, значит, будут судить. Да и Ленчика этого давно пора в шоры взять…

— А новость слышали? — повернулся к ним экспедитор. — Николу Зелинского на фронт берут.

Парень, собиравшийся было закурить самосад, так и замер с клочком бумажки в одной руке и с кисетом в другой.

— Ну да… — недоверчиво протянул он. — Дикаря? Так ведь этот похлеще Ленчика Румына будет.

— Точно! — авторитетно заявил экспедитор. — Разрешение получено. Может, уже и отправился.

Парень привстал, рассыпал табак, опять сел и, страшно взволнованный, заговорил, переводя глаза с одного собеседника на другого:

— Так ведь как же это получается, ребята! У него небось сроков цельный короб, а его — на фронт? А у других и статьи — тьфу, и пропуска, и все прочее…

— Это ты о себе, что ли? — поинтересовался пожилой.

— Так хоть и о себе! Что я, хуже его, чтобы здесь отсиживаться? А что, он писал куда или само начальство?

Поезд замедлил ход. Это была остановка «6-й лагпункт», где нужно было выходить Марине.

Она поднялась, сказала попутчикам «до свидания» — ответил ей только пожилой мужчина, те двое оживленно обсуждали новость — и вышла из вагона.

6-й лагпункт отстоял от линии узкоколейки намного дальше, чем все остальные. От места, где останавливалась «кукушка», до ворот лагеря было не меньше двухсот метров. Расстояние это было расчищено от больших деревьев, но кустарник и молодая поросль росли здесь особенно буйно. К воротам вела широкая просека.

Поезд задержался ровно настолько, сколько потребовалось Марине для того, чтобы спрыгнуть с подножки, и ушел, даже не дав прощального гудка.

Марина стояла у ворот, на фронтоне которых была натянута металлическая сетка, выкрашенная в зеленый цвет. По сетке шла надпись белыми буквами: «Энская трудовая детская колония».

Как и все подразделения лагеря, территория колонии была обнесена высоким забором из круглых кольев, но по углам не было видно вышек, а поверх ограды не тянулась проволока.

Ворота были открыты. Какая-то женщина, напевая «Во субботу день ненастный», белила известью наружную стену вахты.

Вокруг стояла мирная тишина. Потом Марина расслышала какой-то мелодичный звук. Раздавался он откуда-то из-за угла забора. Марина прислушалась. Журчала вода. Тогда она вспомнила — в зоне колонии протекает ручей. Она перепрыгнула через кювет и пошла вдоль ограды. Под ногами мягко оседал толстый слой опавшего листа — деревья здесь подступали близко к ограде. Иногда хрустела под ногой сухая ветка. Марина свернула за угол и остановилась: дорогу преграждал неширокий, но очень чистый, прозрачный и быстрый ручей. По дну его лениво стлались длинные травы и кое-где виднелись крупные камешки и песок. По берегам еще сохранилась свежая зелень летней травы — сочной и яркой. Ручей вытекал из кустов и проходил под ограду зоны.

Марина присела, почерпнула горстями воду и приникла к ней губами. Вода пахла опавшим листом, чуть-чуть йодом и еще чем-то изумительным, чего нельзя было определить. Такой воды Марина не пила никогда в жизни. Она отряхнула воду с пальцев и выпрямилась. За ручьем рос папоротник — высокий, пышный, совсем зеленый. Марина подумала: «Странно, у нас были заморозки, а здесь?..» Дальше начинался лес. Ровной стеной стояли высокие ели — строгие, серьезные и неподвижные. Над ними раскинулся немыслимыми красками закат. На фоне пылающего зарева острые верхушки елей казались совсем черными, словно вырезанными из темного бархата.

Марина подняла голову. Выше пламенеющих, круто взбитых облаков неподвижно застыло облако причудливой формы. Лучи заходящего солнца не достигали его, и оно было темно-синее, с пепельными краями. Она смотрела на него, не отрываясь. Длинное, узкое, оно напоминало крыло огромной птицы, остановившейся в своем полете на самый край света. Внизу менялись краски, меркли облака, терялись очертания вершин елей, а оно все так же стояло на невероятной высоте, и только нижний край его, там, ближе к горизонту, стал прозрачнее и словно невесомей.

Где-то пискнула запоздавшая на ночлег пичуга. Из леса потянуло сыростью. Плотный туман лег на ручей. Закат погас. Небо уходило в темноту, растворялось в ней, и вот уже в северной его части загорелись редкие звезды. Марина повернулась и пошла назад. В окне проходной вахты вспыхнул слабый свет, Наверное, там зажгли «летучую мышь».

Пятые сутки бушевала метель. Белая крутящаяся пелена неслась вдоль полотна узкоколейной дороги, мимо будок путевых обходчиков и оград лагподразделений.

С воем и плачем кружась на лесных полянах, замирая на мгновение у подножия одиноких, неподвижных в своей мощи дубов, с новой яростью обрушивалась метелица на трепетный, стонущий осинник, шипела снегом у корневищ черно-траурных елей, плотной стеной встречающих ее неистовый напор.

Спряталось, зарылось в снега, забилось в дупла и берлоги все живое. По ночам побледневшая луна торопливо пробиралась сквозь мутные тучи, изредка роняя тревожный свет на взбаламученное снежное море.

А когда уставший буран на некоторое время смирял снежные вихри, над притихшими полянами, над плотными сугробами и приникшим к земле кустарником раздавался низкий, хватающий за сердце вой.

Протяжный и одинокий, этот зловещий звук стлался над снегами и, постепенно нарастая, поднимался вверх, к вершинам деревьев, обрываясь там низкой, тоскливой нотой. И через какое-то время с другой поляны ему отвечал такой же одинокий и такой же тоскливый звук. А притихшая было метель, опять начинала крутить, метать и плакать. И тоскливые волчьи голоса сливались с ее воплями и стонами.