Гусева быстрым взглядом окинула присутствующих. Марина поняла, что староста, по каким-то непонятным Марине причинам, вынуждена подчиниться численному, а может быть, и моральному превосходству противника.

— Она в контору ходила… — пояснила Векша.

— Я и не собиралась никому жаловаться, — сдержанно начала Гусева.

— Ну и ладно, — прервала ее Рыбка, — а вот насчет Мишки-парикмахера… Ты ей растолковала, что и к чему? — повернулась Рыбка к рыженькой.

— Растолковала.

— Поняла она?

У Гусевой лицо пошло красными пятнами. Чувствовалось, что в ней бурлят сейчас все страсти, на которые она только способна, и самая сильная из них — ненависть к этим девчонкам, поставившим ее в самое незавидное положение в глазах Марины.

— Откуда я знала, что он не вор? Что я — в его формуляр заглядывала?

— Брось трепаться, — лениво протянула Векша, — ты здесь не первый день. Это вот она, правда, ничего знать не могла, — кивнула Векша на Марину, — а ты — дай боже, побольше коменданта все знаешь. Что ему от нее надо? Жить он с ней хочет? За кусок сала ты ему ее продать хотела?

Зеленые глаза Векши опять вспыхнули недобрым огоньком.

Не поднимая глаз, Гусева пробормотала:

— Я не о себе беспокоилась, а вот о ней…

— Пожалел волк кобылу, — насмешливо произнесла Векша. — Ну, так как решать будем, пацаночки? Простим на первый раз?

«Простим?! Ну, это уж они много на себя берут! — подумала Марина. — Девчонки сопливые, а воображают бог знает что».

— Бросьте вы все это, — сказала она, — надоело…

— Мы всегда стоим за справедливость, — с важностью произнесла Рыбка. — А ты, староста, запомни: ее оставь в покое и все эти шуры-муры свои забудь. А то ведь знаешь…

— Воронова! К начальнику лагпункта! — послышался голос у дверей барака.

Рыбка не успела закончить своих наставлений, запнулась и вопросительно повернулась к Векше. На лице Гусевой появилось выражение такой растерянности, что всем стало понятно — она здесь ни при чем.

— Ну вот, — с неожиданным спокойствием сказала Марина, — напрасно вы, девочки, старались. Кто-то и без старосты успел доложить.

Она встала с постели, поправила волосы.

— Мариночка, — заторопилась Гусева, — даю вам слово — это не я… Это кто-нибудь другой… Я даже и не думала… Давайте я пойду вместе с вами и все начальнику расскажу…

— Перестаньте, — брезгливо сказала Марина, — Взрослея женщина, а юлите перед девчонками… Они о вас завтра же забудут.

— Ну, это еще как сказать, — высокомерно проговорила Мышка. — Мы еще должны узнать, кто это начальничку стукнул… Да и с Мишкой-парикмахером дело не кончено.

— Телогреечку, телогреечку оденьте, — суетилась Гусева, — или вот мою вязаную кофточку…

— Отстаньте от меня! — оборвала ее Марина. — Отстаньте раз и навсегда. А вы, девочки, идите в свой барак. Скоро отбой.

— Подожди-ка, Мариша! — остановила ее Векша. — Ты хоть и фраерша чистой воды, а хорошая девчонка. Не продашь человека. Будем знакомы! Может, и пригодимся когда друг другу.

Она положила руку на плечо черноглазой:

— Вот это — Клава Смирнова. Мышка. А эта — Нина Рыбакова. Мы ее зовем Рыбкой. А меня зовут Лида Темникова, Векша. Потому что я рыжая.

— Воронова! Ты что, заснула, что ли? Собирайся к начальнику!

— Ох, девчонки! — нахмурилась Нина Рыбка. — Посадят ее в кондей!

— Глупости, я ему все расскажу, как было. Ну, а если посадят, то… — Марина махнула рукой и повернулась к выходу из купе.

— А если посадят, слышишь, Маришка? Если он вздумает тебя в карцер сватать, ты ему скажи тогда, чтобы к нам в барак пришел… — Лида тряхнула кудрями. — Пусть на новоселье приходит. Скажи — мы приглашаем кордебалет смотреть.

— Болтаете какую-то чушь, — сердито сказала Марина. — Я через полчаса вернусь.

— А мы проверим… и часок можем подождать, — многозначительно произнесла Векша.

Марина набросила телогрейку и торопливо вышла из купе.

Сырая, холодная тьма придавила бараки — такие же безмолвные и глухие, как эта ночь. Светомаскировка плотно закрывала окна. Лагерь спал. Влагой и сыростью тянуло из-за высокой ограды, где лишь угадывался молчаливый, невидимый в темноте лес. Ни звука, ни огонька.

С левой стороны широкой, плотно утрамбованной дорожки смутно темнели высокие кусты георгинов. Уже умирающие, они все еще наполняли воздух острым и терпким запахом увядающей зелени. Запах этот напомнил Марине что-то очень дорогое, очень далекое, потерянное навсегда.

Если сесть вот на эту влажную скамью и закрыть глаза, то, может быть, воспоминание станет ярче? Может быть, снова почувствуешь на своей руке горячие пальцы Олега? И услышишь его голос?.. Что он говорил тогда, в тот последний вечер? Кажется, только одно слово: «прости…».

Нет, не надо… Она не будет вспоминать. Не должна. Все это было очень давно, в каком-то канувшем в века тысячелетии. А может быть — не было никогда… Лучше бы — не было…

Надо думать о другом. О том, что произошло сегодня. О том, что является ее жизнью теперь.

Еще час назад, открывая дверь кабинета начальника лагпункта и уже заранее настроенная враждебно против всего, что она могла там услышать, Марина не думала, что в лагерной ее жизни произойдут такие неожиданные и крутые перемены.

— …Значит, вы решили «уйти в свой угол», замкнуться в себе?

Капитан Белоненко сидел напротив Марины за небольшим письменным столом. От зеленого света настольной лампы лицо его казалось бледным и утомленным, а темные, почти сросшиеся брови придавали ему суровое и строгое выражение. Руки его спокойно лежали на большом листе серой бумаги, разграфленной красными и синими линиями.

Сверху было написано «График» и ниже еще что-то, чего Марина не смогла прочитать. Ходики на стене торопливо и деловито поддакивали тому, что говорил Белоненко: «так-так, так-так!».

— Не думаю, чтобы это было серьезно, — продолжал он. — Вы не сможете обойтись без людей, без общения с ними, без коллектива.

— Коллектив? — недружелюбно покосилась на начальника Марина. — Это вы называете коллективом? — Она невесело усмехнулась. — Это сброд какой-то…

Что-то дрогнуло в лице Белоненко, но сейчас же исчезло.

— Вы сказали — сброд?

Марина смутилась.

— Ну, может быть, я не совсем точно выразилась. Но все равно, назвать это коллективом нельзя.

— Почему? — Белоненко взял в руки синий карандаш и поставил его на стол острием вверх. — Если люди сообща делают все вместо полезное и разумное дело, то это — коллектив. А вы рассуждаете по этому поводу крайне поверхностно, не говоря уже о пренебрежительности, просто недостойной бывшей комсомолки.

«Ну, начинается… — тоскливо подумала Марина. — Теперь начнет о долге, о чести и сознательности…» Вслух она сказала:

— Кем я раньше была — теперь это совершенно неважно.

— Это было и есть самое важное. И забывать об этом вы не имеете права.

Марина пожала плечами, и Белоненко подметил это движение.

— Скажите, Воронова, кем вы считаете себя сейчас? — Он отложил карандаш в сторону.

— Сейчас? — слегка растерялась Марина. — Вы имеете в виду лагерь?

Он кивнул.

— Никем я себя сейчас не считаю. — Марина почувствовала, что в ней нарастает глухое раздражение. Она так и знала, что этот человек обязательно начнет «копаться в ее душе», — недаром она наслышалась о нем разных чудес. Идя по вызову начальника, Марина внутренне приготовилась к обороне и заранее постаралась вооружиться мужеством и упрямством. «Все равно я ему не уступлю», — твердила она себе, хотя почти не представляла, в чем именно она готовилась не уступать ему.

— Преступницей я себя считать не могу, а честным человеком меня здесь никто не признает. Значит, я — никто, вернее — ничто.

— Ну, это, знаете ли, пустые разговоры. Человек не может быть никем. И вам стоит об этом подумать. Когда вы — сами для себя, а не для меня — понимаете? — определите, кто же вы сейчас, у вас все сразу станет на свои места. Может быть, тогда и свои слова о «сброде» возьмете обратно. Кстати, как вы думаете, когда они стали «сбродом»? Пусть это будет условным названием… Люди эти пришли сюда к нам с воли, где находились среди честных и порядочных граждан. Что же они, как только переступили ворота лагеря, так сразу и стали сбродом?