А Соня Синельникова, совершенно, видимо, позыбыв о конспирации, набросилась на Клаву Мышку:

— Я говорила вам, разини, что нельзя все в одном месте прятать!

При последних ее словах Маша вдруг опустилась на скамейку, закрыла лицо руками и стала безудержно смеяться.

— Ох, мама родная! Ох и дурочки же! — приговаривала она сквозь смех. — Ну и детсад!

Все выяснилось так просто и так быстро, что Марине стало даже чуточку обидно: она приготовилась к серьезному «оперативному заданию», обдумывала каждое слово, каждый взгляд, а тут — никаких усилий! Но все-таки надо узнать, кто писал записку!

— Что ты ржешь? — обидчиво сказала Лида Маше Добрыниной. — Смешно тебе?

Маша вытерла влажные от смеха глаза и махнула рукой.

— Детсад! — повторила она. — Все ясно, как в аптеке. Ну, давайте лучше работать.

— Интересно, за что же это Мишку-парикмахера отправляют? — недоверчиво спросила Нина. Ей, видимо, очень хотелось оставить за собой хоть какую-то долю победы.

— Да уж помалкивай! — отмахнулась Маша. — Чего уж там! Ты, может, думала, что капитан Белоненко так испугался, что у него и поджилки затряслись? Как прочитал эту дурацкую писульку, так и давай скорее Мишку на этап налаживать? Мало вы еще каши ели, чтобы капитана на такую дурь взять!

И тогда одна из девушек — Маруся Волчек, видимо так ничего и не понявшая, простодушно спросила:

— Так кто же сапожку обокрал?

Сразу стало тихо, и все лица повернулись к Марине. Она помедлила.

— Узнали, что ли?

— Да чего же там было узнавать? — сдерживая улыбку, ответила Марина. — Узнали даже, кто в окошко пролез. Оно ведь там такое маленькое. Вот Маша говорит, там только кошке или мышке пролезть.

Клава заморгала глазами и поспешно ретировалась на свое место. За нею молча последовали все участницы «налета». Остальные проводили их сочувственными взглядами и тоже разошлись по своим местам.

Вечером, по уже установившемуся обычаю, Марина и Маша сидели на крылечке. Ночь была темная и тихая. Заморозки, внезапно нагрянувшие два дня назад, отпустили, и на дворе снова стало влажно и сыро.

— Не понимаю, как же попала к капитану записка Птенчика? — спросила Маша.

— Может быть, ты ее выронила из кармана, а при обыске ее нашли.

Маша сидела рядом с Мариной, касаясь ее плеча своим.

Все было как всегда — и голос Маши, и теплота ее руки, и очертания знакомых бараков. Марина отвечала на вопросы своей приятельницы, видела ее глаза, улыбку. Но все время у нее было такое состояние, как будто она обворовывала свою помощницу. Она чувствовала себя предателем, хотя никакого предательства не совершила. Там, в кабинете Белоненко, уже собираясь уходить, она решилась задать капитану мучивший ее вопрос: «Почему отказали в расконвоировании Маши?».

Белоненко переглянулся с Галиной Владимировной, она отвела взгляд. Капитан немного подумал и сказал:

— У Добрыниной был побег. Вернее — попытка к побегу.

Марина не поверила своим ушам: Маша Добрынина — и побег!

— Это ужасно, гражданин начальник, — тихо произнесла она. — Я ничего не знала… Она мне никогда не говорила об этом.

— Кому же хочется вспоминать о непоправимой своей ошибке? В личном деле Добрыниной много разных пометок. Сколько раз я просил дать ей пропуск, но каждый раз безрезультатно. Мне весьма основательно доказывали, что она может повторить одно из бесчисленных своих нарушений.

— Но ведь это несправедливо! — вырвалось у Марины. — Тогда, значит, нельзя верить в исправление человека вообще!

— Не так уж несправедливо, — заметил Белоненко. — Если человек, совершивший преступление на воле, повторяет преступление в лагере, то почему мы не должны наказывать его?

Да, конечно, он прав. Надо наказывать. И вот Маша сейчас расплачивается за свою вину. И вот ведь какой характер! Хоть бы раз намекнула об этом побеге… Не доверяет? Или, может быть, ее прошлое, как и уродливые наколки на руке, навсегда оставило печать в душе и говорить об этом трудно? Может, она уверила себя, что для нее уже никогда, никогда не будет в жизни счастья…

Марина коснулась руки Маши:

— Скажи, вот эти наколки, их можно чем-нибудь свести? Так, чтобы не осталось и следа? Мне говорили, что все равно — следы остаются. Это верно?

Маша ответила не сразу.

— Не выведешь их, бригадир, — медленно ответила она. — И след останется до самой смерти.

Наступило молчание. Потом Маша повернулась к Марине:

— Я тебе когда-нибудь расскажу, как я потеряла в жизни свое первое, а может быть, и последнее счастье. Вот из-за этих наколок. Если бы знать… — с тоской проговорила она. — Если бы заранее знать… Проклятая наша судьба, бригадир, — немного помолчав, продолжала она. — Может быть, надо всех нас, как бешеных собак… чтобы не было этой заразы на земле. Может, не стоит таким, как Белоненко, тратить свою жизнь на нас…

Она встала и пошла к двери.

— Ладно, бригадир. Дыши спокойно. Жить все равно хочется, хоть даже и с наколками. — Она остановилась у двери. — Ты интересуешься, можно ли их свести? Спроси у Гали Чайки, что она думала, когда у себя на спине чертика наколола? Ведь ей теперь на пляже показаться нельзя — все станут пальцами показывать. А другие девчонки? Вот завтра наша баня — полюбуйся…

— Постой, Маша! — Марина схватила ее за руку. — У Гали? Чертик?

— Ну да… смешной такой… Языком дразнится.

Телефонограмма была получена в ноль часов двадцать пять минут. Капитану Белоненко предписывалось принять вновь открываемую на территории лагеря детскую трудовую колонию. Подтверждалось прежнее решение о назначении начальницей культурно-воспитательной части колонии Галины Владимировны Левицкой. Здесь же прилагался список лиц вольнонаемного состава колонии, и сообщалось, что пропуск на бесконвойное хождение заключенной Вороновой Марины Николаевны будет прислан фельдъегерской связью.

Месяц назад, когда пришло распоряжение подготовить один из лагпунктов к приему этапа несовершеннолетних, капитана Белоненко вызвали в Управление. Начальник Управления полковник Богданов коротко объяснил ему положение: этап следовал по месту назначения, но, в связи с изменением положения на фронтах, пришлось изменить маршрут и временно разместить несовершеннолетних в лагерях, которые были расположены на пути следования этапа.

— Я не могу сказать вам точно, сколько времени они будут находиться у нас. Может быть, месяц, может быть, больше. Но так или иначе мы должны организовать здесь для них нормальные условия жизни… Я имею в виду особенности содержания несовершеннолетних в лагерях. Вот, ознакомьтесь. — Он передал капитану бумаги. — Мне предоставлено право по своему усмотрению назначить начальника колонии. Лучшей кандидатуры, чем ваша, и не придумаешь. Кстати, — Богданов улыбнулся, — это дает мне возможность искупить свою вину перед вами. Сколько ваших рапортов о переводе в отдел детских колоний я отклонил? Два?

— Четыре, Алексей Александрович, — уточнил Белоненко.

— Обижались?

— Был грех, — признался Белоненко.

— Откровенно говоря, — сказал начальник Управления, и на его сухощавом, горбоносом лице мелькнула досада, — откровенно говоря, эти несовершеннолетние свалились мне на голову, как снег в июле. В жизни не приходилось иметь дело с этим контингентом. Режим для них особый, подход — особый, методы воспитания тоже особые… Словом, мороки с ними хватит.

Белоненко согласился: да, хлопот с ними больше, чем со взрослыми. Но, в общем, все это не так страшно, как представляет себе начальник Управления.

— Но не забывай, Иван Сидорович, что от лагпункта я тебя не освобожу, пока не закончат ремонт колонии. Так что на два фронта будешь работать. Помощь, конечно, окажем… Всемерную, — подчеркнул Богданов.

Белоненко взглянул на умное, некрасивое лицо своего начальника и сказал:

— Полагаю, что начальник детской колонии будет непосредственно подчиняться начальнику Управления?